Всюду жизнь

По широкой парадной лестнице Федор и Хоробрых поднялись в фойе. На высоких лесах работали штукатуры, отделывавшие потолок. Сквозь застекленную стену помещение заливал теплый солнечный свет. Пахло сосновыми досками, известковым раствором, олифой.

Вошли в зрительный зал, освещенный слепящими бело-голубыми ртутными лампами. В огромном пустом помещении гулко раздавались голоса рабочих, устилавших наклонно уходящий к сцене пол рулонами коричневого пластика. Тут пахло горячим битумом и нитроэмалью.

Хоробрых с волнением оглядывал поражающий громадными размерами зал, темный проем сцены, уступами спускающиеся балконы. Он больше двадцати лет не выезжал из Сибири, не был в театре, не слышал симфонического оркестра… Не верилось, что в таежной глуши возник этот великолепный дворец. Теперь здесь можно будет увидеть и спектакли, и послушать музыку… Как будет рада Ольга… Ему до сих пор не давало покоя чувство вины перед нею: ведь ради него она оставила Москву, консерваторию…

Из боковой двери появился Никита Ромоданов с двумя неизвестными Федору людьми. Они подошли к Федору и Хоробрых, познакомились. Спутниками Никиты оказались молодой выпускник суриковского института Вострухов и его помощник, приехавшие из Москвы.

Федор насмешливо подмигнул Никите: не ругает ли он его за то, что затащил в Сибирь?

Никита, светловолосый крепыш, тоже с улыбкой на широком, добром лице ответил, что он в восторге от всего, что ему приходится делать. Ответственная, самостоятельная, захватывающая работа архитектора целого города, причем совершенно нового города! Он только здесь понял, что значит быть архитектором.

Он признательно обнял Федора:

— Если бы не ты, чертушка, я никогда не решился бы так круто повернуть свою жизнь!

— Когда заканчиваете? — спросил его Федор.

— Годовщину Октябрьской революции будем отмечать в новом зале!

— А мы к этому времени должны пустить первый агрегат!

— Вот видишь, у нас будет двойной праздник! — улыбнулся Никита.

Все вышли в фойе, и Никита с гордостью сказал, что он добился у начальника строительства денег для его оформления.

— Это любопытно! — заинтересовался Хоробрых. — Как же вы предполагаете это сделать?

Вострухов, худощавый, в очках, с длинным острым носом и хохолком темных волос на затылке, чем-то похожий на усердного дятла молодой человек, достал из большой папки два картона — эскизы росписей — и стал объяснять. Слева от входа в зал будет изображен отряд казаков-первопроходцев, на карбасах преодолевающий порог Черторой на Студеной.

Хоробрых внимательно рассмотрел эскиз и сказал Вострухову:

— Тут у вас неточно изображен карбас — это не семнадцатый век, а уже девятнадцатый. Приходите ко мне, я покажу вам рисунки тесовых ладей, кочей и шитиков того времени.

— Спасибо, Иван Гаврилович. Непременно воспользуюсь вашей любезностью, — поблагодарил Вострухов.

Справа художник намечал изобразить Студеную сегодня: плотину, здание ГЭС, Сибирское море, за ним новый город, а на переднем плане по взлобку поднимается группа людей — строителей гидростанции. Это будет групповой портрет передовиков строительства. Список уже утвержден парткомом.

— В нем есть и ваша фамилия, Федор Михайлович, — обратился к Устьянцеву Вострухов. — Так что готовьтесь позировать!

— Скажите, а в списке есть профессор Радынов? — спросил Федор.

— Как же, как же! — ответил Вострухов. — Я в Москве уже сделал его портрет! Очень выразительное лицо!

— Его надо изобразить идущим впереди всей группы, — сказал Федор. — Потому что место для нашей станции выбрал именно Радынов еще тридцать пять лет назад! — Он обратился к Хоробрых: — Как вы оцениваете замысел, Иван Гаврилович?

— Великолепная идея: украсить росписями этот дворец! Ведь самые великие произведения и Андрея Рублева, и Рафаэля, и Леонардо, и Микеланджело — это именно фрески, настенные росписи храмов и общественных зданий.

— По непонятным причинам почему-то незаслуженно забытая в наше время форма монументальной живописи, — поддержал его Федор.

— Совершенно верно! — сказал Вострухов. — Тысячи полотен пылятся в запасниках, а наши клубы, Дворцы культуры и другие общественные здания блещут голыми стенами! Тут мы только начинаем наверстывать упущенное. Великий пример нам дали Ороско и Сикейрос в Мексике.

— Очень верная мысль, очень верная, — обрадованно сказал Хоробрых. — Искусство должно выйти из тесных залов музеев к людским массам, на улицы и площади!

Когда Устьянцев и Хоробрых покинули концертный зал, учитель долго восхищенно повторял:

— Прекрасный дворец… Великолепный очаг культуры… Это именно то, чего нам больше всего здесь недоставало…

Федор понял, что душа учителя взволнована всем увиденным и, наверное, он расстроился, потому что разговор об искусстве снова напомнил ему о его беспомощности, и Федору захотелось чем-то успокоить художника, помочь ему забыть о своем несчастье.

Он взял Хоробрых под руку и сказал:

— Кстати, Иван Гаврилович! Мне пришла мысль: а что, если вам выступить в этом дворце с циклом лекций по истории искусства? Это было бы просто здорово! Как вы думаете?