Всё, что имели...

Вчера к ней в комитет специально заходил парторг Маркитан и похвалил за статью в «Комсомольской правде» о погибшем Викторе Долгих, который зачислен во фронтовую бригаду инструментальщиков. Марина помчалась в горком к Рыбакову. Тот уже прочел газету и тоже похвалил… Она знала, что он собирается уходить на фронт, и мечтала войти хозяйкой в его кабинет. Кроме себя, другой достойной кандидатуры она не видела и уже подумывала, что придется перебираться на квартиру в город поближе к работе и Жене Смелянскому. Женя — парень робкий, увлечен работой, а значит, самой надо быть понастойчивей… Ей уже двадцать три, не оставаться же вековухой! Вон Сосновская не теряется, не отпускает от себя военкома Статкевича. Однажды Марина с завистью видела, как Сосновская и Статкевич ехали на военкоматовской лошадке в горы, должно быть, за созревшей клубникой… Женю в горы не затащишь… Ничего, капля камень долбит…

Идя на пленум, Марина в мыслях приготовилась поблагодарить комсомольцев за оказанное доверие, но вдруг Рыбаков предложил в секретари Сосновскую… Сказав, что разболелась голова, потрясенная Марина убежала с пленума и сейчас, одиноко и горько плача, повалилась на постель, уткнулась лицом в подушку, готовая растерзать ее зубами.

«Не попроситься ли на фронт?» — промелькнуло в голове. Марина испугалась этой мысли, загасила ее, как гасят ребята каблуками окурки, и стала думать, что и директор, и парторг, и председатель завкома не отпустят, будут уговаривать остаться… Конечно же, станут уговаривать и в горкоме… «А кто подойдет с уговорами? Сосновская?» — подумав так, Марина подхватилась, ключом заперла дверь, никого не желая видеть.

Ей вспомнилось, как на днях провожали в армию новогорских девушек. Перед строем, прихрамывая и опираясь на трость, расхаживал военком Статкевич и объяснял, как вести себя в дороге новобранцам.

Чуть поодаль стояли понурые провожающие.

Рыбаков попросил Марину сказать девчатам напутственное слово, и она стала говорить. Но вмешалась противная старушонка в сером платке. «А ты-то, красивая, сама идешь в солдаты али нет?» — спросила она, глухая тетеря, не расслышавшая, кому предоставлено слово. «Оно как бывает? Один воюет штыком, а другой норовит языком», — подкинул неизвестно как очутившийся тут вахтер дядя Вася, и смешки посыпались да бесполезные прибаутки… Подпортили «напутственное слово».

— Мне запрещено думать о фронте, — вслух прошептала сейчас Марина и хотела было продолжить, почему именно запрещено ей, но представив себе, как Сосновская будет приходить в комитет или вызывать к себе, она подбежала к окну, распахнула его настежь, подставила заплаканное лицо уже прохладному осеннему ветерку.

Не лучше, чем у Марины Храмовой, было настроение и у Бориса Дворникова.

— Это как же теперь получится? Ты будешь получать письма от невесты с фронта? — наивно спросил Славка Тихонов, когда они возвращались вечером в общежитие.

Скрипнув зубами, Борис процедил:

— Отстань, говорю, иначе… — Он показал бы Славке-прилипале, что такое «иначе», но нельзя: пока Тюрин работает в другом цехе, ему, Борису Дворникову, Ладченко приказал заменить бригадира, а бригадир даже на улице не может раздавать тумаки подчиненным.

На душе у Бориса было тоскливо и муторно. Вероника ушла в армию, будет учиться, как она говорила, на радистку, а когда выучится, ее перебросят в лес к партизанам. А он, парень, которому через месяц и двадцать шесть дней исполнится восемнадцать лет, остался в глубоком тылу… Конечно, Вероника с ним советовалась об уходе в армию. Ему хотелось отговорить ее, попросить, чтобы она не уезжала, но он промолчал. В последний вечер, когда у нее на руках уже были военкоматовские документы и ей сказали, что завтра будут поданы вагоны для девушек, она обняла его…

На следующий день к станку подошел Николай Иванович Ладченко, спросил:

— Как дела, бригадир?

— В порядке, Николай Иванович. Две нормы дадим, — ответил он.

— Молодцы, — Ладченко помолчал. — Выключи станок и зайди ко мне в конторку, — сказал он.

Эти слова не удивили Бориса. Николай Иванович иногда вот так же приглашал в конторку бригадира Тюрина, и тот, вернувшись, говорил: «Ребята, есть новое заданьице».

Не заходя к себе в конторку, Ладченко сказал подошедшему Дворникову:

— На станции девушек провожают в армию. Сбегай туда, Боря.

Покраснев, Борис опустил голову, догадываясь, о чем говорит Николай Иванович.

— Беги, чудак, а то опоздаешь, — подтолкнул его Ладченко.

И вот сейчас, почти не слушая Славку, получившего письмо с колхозными новостями, о которых он и рассказывал, Борис думал о Веронике. Все у него сводилось к тому, что не может он оставаться в Новогорске, если она уехала. Не может, нет у него сил, он тоже должен уехать, как она, как Виктор Долгих когда-то… Виктор погиб и не погиб, он живет в их цехе, выполняет норму. Если что, так же могут зачислить во фронтовую бригаду и его, Бориса Дворникова… Погибшего? Почему погибшего, не всех на войне убивают, в здешнем госпитале вон сколько раненых… Вдруг привезут и его сюда раненым… Будут приходить к нему ребята из цеха…