Всё, что имели...

Он думал о Елене и встрече с ней, опять посмеивался над собой, называл себя мальчишкой неразумным, которого поставить бы в угол или, как делали в старину, голыми коленками на горох… Посмеиваясь, придумывая для себя кару да наказание за греховную эту поездку, он все-таки обрадовался, когда увидел освещенные окна в доме Поповых, с волнением подумал: «Ждет».

Не успел он выйти из машины, как за ворота выбежала Елена.

— Андрюша, тебя сам бог послал! — она протянула ему обе руки. — А я думала: как отвезти сестре кое-что из питания… А ты ну прямо как знал. Идем. Завтрак мама готовит.

Леонтьев сидел за знакомым столом. Мать Елены — сухонькая, невысокая старушка с морщинистым, до черноты загорелым лицом — внесла большую сковороду с яичницей, поставила на стол и отчужденно отошла к двери.

— Ешь, Андрюша. Время у нас имеется. Дорога сейчас хорошая, нигде не забуксуем, — щебетала Елена, с тревогой поглядывая на мать, потом подхватилась, выбежала вслед за ушедшей матерью и, увидев ее уже во дворе, на крыльце, обеспокоенно спросила: — Ты чего, мама?

— Глядела я на вас… Веселые вы с этим, что приехал ни свет ни заря… Сеню вспомнила, мужа твоего, — сурово проворчала мать.

— Не терзай!.. — почти выкрикнула дочь. — Теперь что же мне, изо дня в день с мокрыми глазами ходить? Глаз на то не хватит… Иди к себе домой, потом ребятишек разбудишь.

Елена вернулась, подсела к Леонтьеву, стараясь быть такой же веселой, обрадованной, хлебосольной, но при свете керосиновой лампы он заметил в ее глазах плохо скрытую печаль и подумал о том, что между матерью и дочерью произошел какой-то неприятный разговор, и речь шла о нем, раннем визитере. На душе у него стало горько и тяжко, и шевельнулась мысль в голове: «Не надо приезжать сюда». Но вскоре эта мысль выветрилась и забылась напрочь. Ему было приятно сидеть за рулем, видеть рядом Елену, слышать ее голос.

— Смотри, Андрюша, переезд закрыт.

Он остановил машину у опущенного шлагбаума с подвешенным красным фонарем на нем.

По железной дороге сдвоенные паровозы, пыхтя и выбрасывая из труб клубы дыма с игривыми искорками, тянули длинный тяжелый состав с танками на платформах.

— Наши уральские танки, — сказал Леонтьев.

— Должно, под Сталинград везут, — предположила Елена. — Там, пишут, бои страшенные, прямо в самом городе. Ты как думаешь, Андрюша, возьмут немцы Сталинград?

— Не знаю.

— Соседский мужик вернулся оттуда раненым. Говорит — не видать немцу Волги.

В областной город они приехали на рассвете. Елена подсказывала дорогу к дому сестры.

— Приехали! — Елена вышла из машины, отворила ворота, махнула рукой — заезжай. Увидев замок на дверях дома, она как бы самой себе сказала: — Катя уже на работу ушла, Егорка в школу отправился. — Она пошарила рукой под крылечком, вытащила оттуда ключ.

До начала собрания партактива было еще около двух часов, и Елена рассчитала: она похозяйничает немного у сестры, потом по дороге зайдет к ней на работу с предупреждением — гости приехали, не задерживайся, а вечером здесь же все они и встретятся.

Согласившись и оставив машину во дворе, Леонтьев направился в обком, где у него были свои дела.

Собрание партактива открылось в большом зале Дома Советов. Леонтьев был избран в президиум, и на сцене он встретил Алевтину Григорьевну Мартынюк, заметно постаревшую, в ее аккуратной прическе поблескивала ранняя седина. Не договариваясь, они сели рядом подальше от трибуны. Слушая доклад Портнова, Леонтьев сочувственно и с горечью поглядывал на Алевтину Григорьевну, припомнились ему строки из стихов известного поэта: «Человек склонился над водой и увидел вдруг, что он седой… Человеку было двадцать лет». Алевтине Григорьевне вдвое больше лет, и если бы не обрушилось на нее непоправимое горе, наверно, обошла бы стороной седина, по крайней мере помедлила бы…

— Слышите, Андрей Антонович, нахваливает вас докладчик, — шепнула она, кивнув на трибуну.

— В этом больше — ваша заслуга, — шепотом ответил он.

— Погодите, по моим нынешним заслугам еще прокатится Иван Лукич, — вздохнула она, а минут через десять сказала: — Вот и дождалась…

— Не только ваш район критикуется.

Они и после перерыва сидели рядом. Пока называли имя очередного выступающего, пока тот всходил на трибуну, Леонтьев и Мартынюк переговаривались погромче.

— Не надо было вам уезжать из Новогорска, — сказал он.

— Думала, легче будет, и не по работе, а на душе… Ошиблась. От себя, оказывается, никуда не уйдешь… Это только Юльке моей легко и хорошо. Она грозится: вот еще немножечко подрасту и пойду на войну, всех гадов поубиваю за папочку и брата Феденьку… — Рассказывая о малолетней дочери, Алевтина Григорьевна, кажется, впервые улыбнулась, и глаза ее потеплели.

Когда ей было предоставлено слово и она привычно взошла на трибуну, Леонтьев слушал и узнавал прежнюю Алевтину Григорьевну, говорившую о районных буднях. В ее голосе он уловил спокойную твердость и думал: «Что бы у меня или у нее ни случилось, а жизнь продолжается, и никто за тебя не сделает того, что самому делать положено».