Всё, что имели...

— К сожалению, было такое… Прошу прощения, Александр Степанович, за высокий штиль, но люди наши тогда совершали подвиг. Однако если бы сейчас появились подобные художества — станки на снегу, костры в цехах, то нам бы дали по шапке. И правильно! Условия не те, мы выросли, и требования к нам предъявляются иные. Хотя по шапке давать есть за что. Взять, к примеру, училище. Каждому ясно: без него нам не прожить, оно — завтрашний день завода. Обком и горком сделали многое: предоставили нам возможность принять ребят по-человечески. А в этом кабинете кое-кто сочувственно выслушивал словеса начальника стройцеха и товарищей из треста о трудностях военного времени. Трудности, конечно, есть и были, но они преувеличены. Скажу больше: они служили ширмой для некоторых нерадивых строителей…

Помрачневший Кузьмин слушал парторга и с горечью отмечал про себя, что возразить нечем, что Леонтьев прав, хотя мог бы и попридержать свои откровенные высказывания. Где-то в глубине души, даже самому себе не признаваясь, он сожалел о том, что сам когда-то поддержал кандидатуру Леонтьева на должность секретаря парткома. Надо было бы тогда хорошенько подумать, взвесить все «за» и «против» и, возможно, следовало бы подобрать человека более покладистого. Конечно, Леонтьев энергичен, много работает, часто бывает в цехах, знает положение дел на любом участке, грамотно выступает на планерках и совещаниях, не оставляет без внимания даже малейший промах того или иного товарища (в этом парторг часто поддерживает главного инженера). И вот удивительно: почти никогда не бывает заметных обид на Леонтьева, хотя и говорит он подчас резковато, а на заседаниях парткома провинившиеся получают, такую взбучку, что, как выражается Ладченко, или в петлю сигай, или план выполняй — другого не дано.

Этот не первый серьезный разговор и Леонтьева расстроил. Прежде ему нравился их мягкосердечный секретарь парткома Кузьмин, который готов был прийти на помощь любому и каждому. Леонтьев и сейчас по-доброму относился к нему, если дело не касалось работы. Невообразимо изменились условия жизни и труда оружейников, а Кузьмин как бы даже не чувствовал этого, его боязнь кого-то и чем-то обидеть, его тяга к тому, чтобы не очень-то пока успешные дела завода выглядели получше, возмущали парторга, и он этого не скрывал, черное называл черным, белое — белым, не признавая примирительных оттенков. Иногда закрадывалось в душе сомнение: а прав ли он со своей прямолинейностью? Но тут же вспоминал слова главного инженера Рудакова: «Если кивать на условия и трудности, если возводить их в некую степень оправдания наших недоделок, толку не будет, бойцам от этого на фронте легче не станет».

Он чуть ли не дословно повторил в разговоре с Кузьминым рудаковское выражение.

Леонтьеву было известно, как некоторые начальники цехов пользовались директорской добротой и отзывчивостью. Они прибегали к не очень-то скрытой хитрости: чтобы оправдать нарушение производственного графика, например, жаловались на нехватку нужных деталей или заготовок, которые недополучены от смежника. Директор, конечно же, спешил оказать помощь, лично разбирался в деловых взаимоотношениях цехов-смежников и чаще всего виноватых так и не находил: верил и тому, кто жаловался, и тому, кто оправдывался.

Одному из «хитрецов» — начальнику сборочного цеха Калугину — Леонтьев бросил:

— Не пора ли, Юрий Севостьянович, бросить кивки на смежников.

Человек неунывающий, прозванный с легкой руки Ладченко «солнечной натурой», Калугин ответил:

— А не пора ли, Андрей Антонович, снабжать цех такими деталями, которым не требовалась бы дополнительная обработка. Иначе ведь черт знает что получается: почти каждую деталь для той же трехлинейки нам приходится доводить до кондиции собственноручно.

— Подобные операции предусмотрены технологией.

— Но не в такой мере и не в таком количестве. Наши сборщики, между прочим, понимают: условия здесь не те, что были когда-то. Но заказчику на это, грубо говоря, наплевать, а уж перед фронтом недодачу винтовочек никак и ничем не оправдаешь.

— Вот видишь, перед фронтом оправдываться не собираешься, а к директору с уловочками лезешь.

— Чудак ты, — рассмеялся Калугин. — Или забыл, как самому голову мылили за неполадки в инструментальном? Надоедает иногда выслушивать заслуженные и незаслуженные попреки… Между прочим, к тебе с такими уловочками не полезу, Рудакова тоже десятой дорогой обойду, а к Александру Степановичу можно, под теплым крылышком «отца родного» и отдохнешь иногда.

За глаза Кузьмина кое-кто называл «отцом родным», хотя он, став директором, все реже и реже произносил это любимое им обращение к собеседникам.

Леонтьев уколол:

— Пользуешься директорской мягкостью. По-нашенски ли это?

— Опять же чудак! Не идти же мне к директору с просьбой: пропесочьте на завтрашней планерке… Нет, нервишки, друг мой, надо поберечь, они еще пригодятся, — весело продолжал Калугин, а потом, немного помолчав, серьезно и грустно добавил: — Вообще-то более твердая рука должна быть в заводоуправлении.