Всевидящее око

Ожидал ли я, что она будет подавлена скорбью по Боллинджеру? Наверное, нет. Однако все равно был немного ошарашен ее оживленностью. Миссис Марквиз повела нас по коридору, отделанному дубовыми панелями и украшенному лозунгами – «Да благословит Господь этот дом», «Как трудится весь день пчела» и так далее, – и, по пути смахнув паутину с дедушкиных часов, открыла дверь в гостиную. Эта гостиная, Читатель, – может, ты понимаешь, что я имею в виду, – оказалась вместилищем всех надежд семьи: кресла из клена в стиле американского ампира с ножками в виде рогов изобилия, шифоньер и застекленные полки, заполненные фарфоровыми тиграми и слонами, ваза с львиным зевом и гладиолусами на камине… и, конечно же, огонь, такой большой и мощный, что он мог бы поглотить город. Рядом с огнем сидела разрумянившаяся молодая женщина и вышивала на пяльцах. Молодая женщина по имени Лея Марквиз.

Я уже собирался представиться, когда мать Леи вдруг воскликнула:

– Ах, что же это я! Совсем забыла о рассадке… Мистер По, могу я попросить вас о милости? На это уйдет не более нескольких минут, а у вас такой острый взгляд на все, и я буду вам безмерно благодарна. Большое вам спасибо! Лея, ты не согласишься…

На что? Она так и не сказала. Просто взяла По под руку и утащила его из комнаты.

Вот так и получилось, что нас с Леей Марквиз официально не представили друг другу. Этим, вероятно, можно объяснить вялость нашей беседы. Я делал все возможное, чтобы облегчить ей жизнь: подвинул оттоманку на почтительное расстояние и, помня о ее ужасе перед темой о погоде, избегал разговоров о снегопаде. Когда же беседа иссякла, я ограничился тем, что вдыхал влажный, сладковатый запах своих сапог, слушал шипение дубовых поленьев и смотрел в окно на сугробы. Когда это переставало доставлять удовольствие, я поглядывал на Лею.

Глупец… я ожидал, что портрет, нарисованный По, будет правдоподобным. В его глазу точно застряло бревно, потому что она… в общем, она немного сутулилась, ее рот я назвал бы перезрелым, и практически во всех аспектах она, боюсь, проигрывала в сравнении с братом. Его подбородок на ее лице выглядел вульгарно, красивые брови, служившие украшением его лица, были слишком широки и тяжелы для нее. А вот глаза были именно такими, как рассказывал По, – очаровательными; фигура тоже была великолепной. Было и еще кое-что, чего он не распознал: до странности изменчивая жизненная сила. В самых томных ее движениях – даже когда она была в покое – присутствовала некая настороженность и готовность действовать; она как бы обладала потенциалом, который ей так и не довелось реализовать. То есть я имею в виду, что в ней не было и намека на покорность.

Я не обижался, что она избегает моего взгляда; не волновало меня и то, что каждая произнесенная фраза словно бы умирала между нами. Как ни удивительно, я чувствовал себя по-домашнему, как если б мы долгие годы игнорировали друг друга, не испытывая при этом ни малейшего дискомфорта. И я встревожился сильнее, чем ожидал, когда нас наконец-то прервали – не По или миссис Марквиз, а сам Артемус, который вошел в комнату, скрипя подошвами.

– Женщина, – обратился он к сестре, – принеси мне трубку.

– Сам неси, – ответила она.

Этим их приветствие и ограничилось. Лея вскочила и, бросившись к нему, стала трясти и колотить его. В действительность их вернуло появление служанки с колокольчиком, звавшем на ужин. Только после этого Артемус кивнул мне, и мы обменялись рукопожатием. Только после этого Лея позволила мне подать ей руку и проводить в столовую.

Зачем миссис Марквиз понадобилась помощь в рассадке, для всех это и осталось загадкой. В тот вечер нас было мало. На одном конце стола сидела хозяйка, на другом – доктор Марквиз (расправлявший плечи, как тягловая лошадь). Лею усадили рядом со мной, По – рядом с Артемусом. На ужин подали, насколько я помню, жареную дикую утку с капустой, горошком и печеными яблоками. Наверняка был и хлеб – я четко помню, как доктор Марквиз подчищал мякишем тарелку. А еще помню, как миссис Марквиз, прежде чем приняться за еду, стала снимать перчатки, медленно, дюйм за дюймом, как будто вынимала руку из собственной кожи.

В течение всей трапезы По категорически отказывался смотреть на меня – наверняка опасался, что выдаст нас, если задержит на мне взгляд хотя бы на полсекунды. С Леей же, естественно, он не был так осторожен. А вот она ни разу не встретилась с ним взглядом, хотя его взгляды находили в ней отклик: легкий наклон головы, едва заметное движение губ… О, я не был стар настолько, чтобы позабыть о таком.