Всевидящее око

Не знаю, когда точно это случилось, но в какой-то момент мы перестали обращаться друг к другу «мистер». Это обращение взяло и выпало, и мы стали просто Лэндором и По. Мы напоминали двух старых холостяков из соседних комнат – безвредных безумцев, проживающих остатки фамильных состояний, утопающих в бесконечных рассуждениях о вещах. И в самом деле, такие рассуждения я видел только в книгах, но никогда не слышал от других людей, поэтому со временем стал задумываться о той книге, что писали мы с По. Как долго это может продолжаться? Не вмешается ли армия? А вдруг старшие офицеры поймают кадета По, когда тот ночью будет пробираться к Южным казармам? Подстерегут так же, как это сделал Боллинджер? Или, как минимум, начнут задавать вопросы?

По, по своему обыкновению, хорохорился, когда я заговаривал об этом, но с интересом выслушал мой рассказ о молодом военнослужащем, который жаждет заработать на карманные расходы. На следующий же день, получив мое благословение, он принес горстку четвертаков рядовому Кокрейну, и с тех пор у него появился военный эскорт, провожавший его до гостиницы и обратно. Исполняя свои обязанности, Кокрейн продемонстрировал таланты, о которых мы не подозревали. Он умел припадать к земле, как пантера, и передвигаться по местности, как индеец, а однажды, когда заметил караульного, тут же затащил По в ближайшую выемку, где оба, как аллигаторы, лежали, распластавшись, пока опасность не миновала. Мы с По всегда старались выразить ему нашу благодарность, однако на все приглашения выпить Кокрейн отвечал отказом, отговариваясь тем, что его ждет стирка.

Тебе, Читатель, легко представить, что мы с По, болтая так из вечера в вечер, полностью израсходовали весь набор тем для беседы и в конечном итоге, словно каннибалы, обратили внимание друг на друга. Я попросил его рассказать, как он плавал в реке Джеймс, и как служил стрелком у Моргана-младшего, и как встречался с Лафайетом[104], и как учился в университете Вирджинии, и как по морю отправился сражаться за свободу Греции. Запас историй был у него неисчерпаем, а может, и ограничен, потому что время от времени он, чтобы передохнуть, интересовался моей скромной историей. Вот так и получилось, что в один из вечеров По спросил:

– Лэндор, почему вы приехали сюда?

– Из-за здоровья, – сказал я.

Чистая правда. Доктор Гэбриел Гард, врач из Сент-Джонс-Парк с доходом от никогда не умирающих инвалидов, диагностировал у меня чахотку и заявил, что единственная для меня возможность прожить еще полгода – это сбежать от миазмов и переехать повыше. Он рассказал мне об одном земельном спекулянте с Чемберс-стрит, который последовал такому же совету, когда его состояние было критическим, и теперь растолстел, как индюк, и каждое воскресенье в церкви Колд-Спрингс на коленях возносит благодарственную молитву.

Я был склонен умереть там, где жил; это жена настояла на переезде. Амелия все рассчитала: денег, доставшихся ей по завещанию, хватит на новый дом, а остальное покроют мои накопления. Мы нашли коттедж у Гудзона, однако там сама Амелия, по странной прихоти судьбы, заболела – очень тяжело – и скончалась меньше чем через три месяца.

– Ну да, – сказал я, – ведь мы переехали ради моего здоровья. Да, доктор Гард оказался прав. Мне становилось все лучше и лучше, и сегодня – я постучал себя по груди, – я почти здоров. Капелька гнильцы осталась только в левом легком.

– О, – сказал По, мрачный, как деготь, – во всех нас есть капелька гнильцы.

– Что ж, хоть раз, – сказал я, – мы пришли к полному согласию.

* * *

По, как я уже говорил, мог вести беседы на многие темы, но предмет разговора у него был один – Лея. И как я мог осуждать его за желание говорить о ней? Какой смысл был в том, чтобы талдычить ему, насколько рискованной может быть любовь, сколь сильно она мешает мужчине делать свою работу? Ради чего стоило бы раскрывать ему правду о состоянии ее здоровья? Скоро он и сам все это узнает, а пока пусть остается со своими иллюзиями. Иллюзии в любом случае сопротивляются своей гибели, а По, как любой молодой влюбленный, был совершенно не заинтересован в том, чтобы кто-то еще говорил о его предмете – если только сказанное не совпадало полностью с его собственным мнением.

– Лэндор, вы когда-нибудь любили? – однажды спросил он. – Ну, так, как я люблю Лею? Искренне и… и безысходно… и…

Дальше он не стал продолжать, впав в своего рода транс, и мне пришлось говорить чуть громче, чтобы он услышал.

– Так, – сказал я, постукивая по стакану с виски, – вы имеете в виду романтическую любовь? Или любовь любого сорта?

– Любовь, – ответил он, – во всех ее проявлениях.

– А то я собираюсь говорить о своей дочери.

Забавно, передо мной появился ее образ. Раньше, чем образ Амелии. Раньше, чем образ Пэтси. И это было признаком чего-то – доверия? опьянения? – поэтому я позволил себе рискнуть. И ощутил себя в безопасности! На несколько секунд.

– Конечно, – добавил я, – к своему ребенку испытываешь совсем другое чувство. Оно абсолютное, оно… – Я уставился на стакан. – Оно беззащитно, оно обречено…