Всевидящее око

– Никому, кроме По, – мрачно сказал я. – Вы же понимаете, что командование академии ужинает здесь практически регулярно.

– Да, мы en garde[118] и допускаем такую вероятность. А пока…

Вопреки воле, вопреки здравому смыслу мои губы дрогнули в улыбке.

– А пока, – сказал я, – я не буду вставать у вас на пути. И я счастлив видеть вас здесь, мисс Марквиз. Я-то думал, мне предстоит весь вечер провести в мужском обществе…

– Да, похоже, это единственный вечер в году, когда дамы могут спокойно разгуливать по Маршмуру. Ежегодный вечер предоставления нам гражданских прав, историческая возможность.

– Но ведь вы, как его племянница…

– О, «дядя» – всего лишь ласковое обращение. Я, понимаете ли, знаю его с детства. Он – давний друг нашей семьи.

– А где тогда остальные Марквизы?

– Ах, – она легко взмахнула ручкой, – вас ведь не удивит, что мама опять слегла.

– Мигрень?

– По средам невралгия, мистер Лэндор. Папа остался с ней, брат корпит над геометрией, так что я – единственный эмиссар семейства.

– Ну, – сказал я, – это меня только радует.

Услышав собственные слова, я почувствовал, как запылали мои щеки. Такие слова может произнести только поклонник, не так ли? Я сделал шаг назад и сложил руки на груди.

– Должен признаться, мисс Марквиз, я всегда пытался понять, почему здесь бывает так мало женщин.

– Дядя Говер ненавидит нас, – ответила она. – Ой, не смотрите так. Знаю, он утверждает, будто мой пол ставит его в тупик. Вам не кажется это признанием? Ведь человек не может понять то, чего не может оценить по достоинству.

– Вы, мисс Марквиз, не испытываете недостатка в воздыхателях. Они все понимают вас?

Лея отвела взгляд. Когда она заговорила, было ясно, что наигранная легкость дается ей с трудом.

– Мне всегда говорили, что много лет назад какая-то женщина разбила дяде Говеру сердце. Но я думаю, что его сердце никогда не разбивалось. – Она посмотрела на меня. – Не как у вас, мистер Лэндор. Не как у меня. – Она улыбнулась и вскинула голову. – Ой, все уже ушли, а нас бросили… Давайте догоним.

* * *

Говернор Кембл имел четкие представления о том, как располагать гостей за столом. Женщины (в тех редких случаях, когда они присутствуют) должны сидеть на одном конце, мужчины – на другом. Естественно, при такой рассадке всегда оказывалось два представителя каждого пола, которые сидели рядом. Сегодня сочинительница гимнов сидела рядом с плотником-квакером, а меня посадили рядом с Эммелиной Кропси.

Будучи замужем за непостоянным баронетом из Корнуолла, миссис Кропси была изгнана в Америку, где жила на маленькое пособие. Она превратилась в своего рода странствующего критика и, переезжая из штата в штат, высмеивала все, что видела. Ниагара – скучища, Олбани приводит в ужас. Ее тур по гудзонским горам подходил к концу, и она ждала, когда муж вышлет ей денег и у нее появится возможность поискать новую местность для ненависти. Прежде чем мы все взялись за вилки, она сообщила мне, что сочиняет труд, который будет озаглавлен «Америка: неудавшийся эксперимент».

– Исходя из предположения, что вы, мистер Лэндор, не разделяете превалирующие идеалы этой ужасной страны, я возьму на себя смелость открыть вам то, в чем не признавалась никому из вашей плюющейся табаком братии: Вест-Пойнт станет главным пунктом в моем перечне.

– Как интересно, – сказал я.

Далее она заговорила – ох! – о мифе о Кадме[119] и о том, что Лерой Фрай и Рэндольф Боллинджер стали агнцами на алтаре американских полубогов. Все это очень напоминало разглагольствования По, только не действовало столь успокаивающе. Не знаю, в какой именно момент нудный голос миссис Кропси – да и все голоса, сплетавшиеся в гул над столом Говернора Кембла, – стал уступать одному конкретному голосу. Он звучал не громче остальных, но природная властность придавала ему силу тысячи труб. Это лейтенант Анри Ле Рене – с нелепыми усами и в чужой одежде – стягивал к себе все нити беседы.

– Да, это верно, – говорил он. – Франция – моя pays natal[120]. Но я служу в вашей армии достаточно долго, чтобы довольно хорошо познакомиться с вашей английской литературой. И с сожалением утверждаю, что она ужасна. Да, ужасна!

Художник, приподнявшись на дрожащих ногах, спросил:

– Но мистер Скотт, полагаю, редко разочаровывает?

По, пожав плечами, наколол на вилку кусок репы.

– Ну, если у кого-то слабые ожидания, то да.

– А мистер Вордсворт? – спросил кто-то.

– У него та же беда, что и у всех поэтов Озерной школы[121]: он упорно пытается наставлять нас. Когда, по сути… – Он замолчал, поднял вверх вилку с репой, как факел. – Когда, по сути, вся задача Поэзии состоит в ритмическом порождении красоты. Красота и удовольствие – ее высшее призвание, а смерть красивой женщины – это самая возвышенная тема Поэзии.

– А что с писателями наших краев? – вмешался еще кто-то. – Скажем, мистер Брайант[122]?

– Да, он избегает поэтической манерности, которая мешает большей части нашей современной поэзии. Но не могу утверждать, что его работы обладают хотя бы единственным положительным преимуществом.

– Ну а мистер Ирвинг?