Всемирный следопыт, 1928 № 12

Амир жил в селении, в дальнем ряду. Каждый день после работы в набухшей мазутом рубахе он шагал по каменным ступеням и закоулкам к своей лачуге. Привычное и скудное не привязывало сердца. Его тянуло опять вниз, в школу и клуб, туда, где высокие светлые комнаты, где звучат волнующие слова. Ни Амир, ни его предки никогда раньше не видали этого даже и во сне. Раньше Амир был просто жалким инородцем, дикарем, а теперь он стал человеком, он может входить в эти большие светлые дома и сидеть за резными тяжелыми столами. «Почему не видят этой разницы все, все до одного?» — недоумевал Амир, и ему хотелось крикнуть на весь мир об этой простой и очевидной истине…

На другой день после взрыва Амир особенно торопился на собрание рабочих, на котором должны были говорить о горе. Он возвращался обычной своей дорогой. Внезапно до слуха его долетели странные завывающие звуки. Он повернул за угол. Вой стал сильнее. Он обошел еще несколько лачуг и вышел к сакле, перед которой неистовствовала толпа, состоявшая преимущественно из женщин. У многих из них на руках и у подола были дети. Зрелище напоминало картину «Благословение детей Христом». Те же плоские крыши, горячие камни, пыль и у порога — толпа истеричных женщин, требующих чуда; те же вопли, стоны, кликушество и те же дети с трахомой на глазах и струпьями на теле.

— Огню и мечу! Горе неверным!.. — неслось из толпы…

— Великая праведница!..

— Алла иль Алла[45])… Покарай, покарай!..

— Пустите! Моего, моего!..

На пороге сакли Амир увидел того самого человека, который накануне что-то поднял среди камней. Амир с трудом протискался к двери и заглянул внутрь. Там на каменном полу был разостлан ковер, на котором восседал имам Риза. Его чуть тронутая серебром, волосок к волоску, борода шелковистым каскадом падала на грудь. На голове сияла белоснежная чалма. Имам простовато вращал глазами по сторонам. Но по некоторой напряженности позы за этой простоватостью можно было уловить преднамеренность. Перед имамом на подушке лежал продолговатый предмет, завернутый в платок. Имам подвинулся к двери.

— Алла иль Алла… — начал он, и толпа притихла.

— Правоверные! — продолжал Риза. — Сегодня земля доведена до зенита неба— перед нами чудесное знамение праведницы Укейма-Ханум! До нашего носа долетают благовония садов Аллаха! Слушайте, правоверные!

Ему ответили потерянные стоны толпы.

— Во дни пророка, — продолжал имам, — как звезда, падающая с неба, явилась Укейма-Ханум на этот берег. Если бы слуха вашего коснулись слова, восхваляющие ее совершенства, то это был бы прекрасный язык, полный жемчуга. Но имам Риза, раб пророка, не имеет этих драгоценностей. Укейма-Ханум была великая Биби[46]). Веками не достигнет высокой вершины ее мудрости мощью и усердием искусных своих крыльев орел смертного ума. К чистейшему источнику ее учения жадными устами прильнули сорок дев, сорок ее учениц. И праведность была знаменем их взаимного украшения…

Имам перевел дух. Толпа сокрушенно всхлипывала. Амйр старался заглянуть в глаза имаму, но они были полуприкрыты.

— Никакой искусный акробат мысли по канату фантазии не достигнет дна той бездны нечестия, в какую пали люди, — продолжал имам. — Однажды к великой Биби прибегает Эйбат, ее праведный слуга, и в смятении возвещает ей о злых разбойниках, напавших на оплот пророка. Но газель смирения легче прыгает через арык спасения, чем волк злобы. Праведники побежали к горе и здесь обратились в камни. Люди были посрамлены, а небеса прикусили палец удивления… И ныне пришли новые нечестивцы и опрокинули святую гору — убежище праведных. Но великая Биби не забыла чтущих ее: она прислала нам свои уста, чтобы возвестить кару нечестивым. Горе неверным!..

Толпа завыла. Из-под сбившихся покрывал сверкали глаза одержимых; в руках появились камни и клинки, искавшие жертв. И действительно, в эту минуту горе было бы заподозренным. Амир скользнул за угол.

Сквозь плач детей, икоту и вопли бесновавшихся слышался визг имама:

— Смерть коснувшимся святого места!.. Огню их строения!.. Горе, горе неверным!..

_{«Горе, горе неверным!» — взвизгивал имам Риза…}

В груди Амира бушевала буря. Последние выкрики имама, как ножом, полоснули его сердце. Он понял, какую опасную игру затевал имам, но не знал, что предпринять. Ему было жаль слепых людей, доверившихся этой лисе, и он твердо решил помешать осуществлению гнусных планов имама.

Когда через некоторое время Амир снова прошел мимо толпы, она попрежнему неистовствовала. Теперь глаза всех были обращены на продолговатую кость с остатками зубов, которую имам держал в руках, прихватив ее платком. Все теснились к ней, тянули руки, чтобы коснуться ее; матери совали вперед своих детей. Имам гладил костью по головам, прикладывал ее к гноящимся и трахомным глазам, давал целовать и лизать. И слышно было издали, как звякали монеты, падая в блюдо, которое держали около имама…