Всегда со мной. О моем Учителе РАБАШе

Иногда я жалею, что не удалось записать наши беседы в Тверии, – это было что-то неповторимое. Но в то же время, я убедился, насколько сказанное им для записи отличается от сказанного без записи. Как он ограничивал себя в первом случае, и как был свободен во втором. Таким же был и Бааль Сулам, он не разрешал записывать за собой. РАБАШ должен был выходить, вспоминать все сказанное отцом на уроке, чтобы потом из этого родились великие записи «Шамати» – «Услышанное». Запись была совершенная и точная, потому что отмена РАБАШа перед отцом была тотальная, а значит, все было записано слово в слово.

С одной стороны, РАБАШ записывал за отцом, а с другой стороны знал, что сказанное однажды никуда не исчезает. Что вся духовная информация остается. Не раз он говорил что-то такое необычное, очень высокое, «не из этого мира», не поясняя сказанное.

Как-то к нам в Тверию приехал ученик РАБАШа, мой товарищ Арон Бризель, и РАБАШ несколько минут говорил слова, которые мы не могли связать вместе. Бризель даже подпрыгнул от того, что ничего не понял. Он тут же переспросил: «Что вы сказали, ребе?» А тот ответил: «Это не для тебя, это для того, чтобы осталось в мире».

Он понимал, что вся высшая информация не исчезает, а ждет того часа, когда придут те, для кого она была произнесена. И она раскроет их сердца. И мы «услышим» РАБАША и всех великих каббалистов, которые собрали для нас сокровищницу мыслей и постижений, и нам для этого не потребуется никаких технических средств, а только желание услышать.

Вечность в Тверии

Итак, в Тверии мы переместились в старенький одноэтажный домик Дрори. Подходы к нему заросли травой, мы пробирались по тропинке к входу. Здесь были две комнаты. В одной спал РАБАШ, в другой – я.

Все было просто, ничего лишнего, но я бы не променял самые дорогие апартаменты на эти две маленькие комнатки и вечность, которую ощущал там.

Мы приезжали, раскладывались, и я готовил еду. Ели и тут же ехали в горячие источники «Хамей Тверия»[47]. РАБАШ заходил в огромную ванну на полчаса, становился под горячую воду, он любил тепло, прогревался минут сорок. Я не выдерживал и 20-ти минут. Потом он ложился на топчан. Я заворачивал его хорошенько со всех сторон простыней и одеялом…

Он любил потеть так, чтобы из него «все выходило». И много пил. Пил и потел, пил и потел. Он от природы чувствовал, что хорошо для него, а что нет. Это не было насилием, это было очень естественно, словно шел его разговор с природой, и то, что поддерживало гармонию, то и принималось. Например, вот таким было очищение тела, когда вся грязь выходила через поры. И, если для нас естественным было использование мыла, то он никогда им не пользовался, – действовал по природе, омывался только водой.

Я не буду описывать все, что происходило дальше, как ехали домой, что ели, все помню досконально, но важно одно, все он делал с одной целью, – все силы вложить в учебу.

И отдых этот в «Хамей Тверия», и сон, и еда – он ведь никогда не переедал! Все было для того, чтобы каждая минута из 8-10 часов учебы не пропала, не была пропущена.

В сущности, к телу он относился очень жестко. Я все время приглядывался к нему. У меня с телом были иные расчеты…

Пусть страдает

Несколько раз в году у меня были проблемы с кожей. Причем такие, что иногда я не мог встать с постели. Мой друг Ярон, столяр, соорудил мне специальный обруч, который водружался надо мной, и на него клали одеяло так, чтобы не касалось тела. Я лежал, ужасно мучился, тело переставало дышать, кожа сходила с меня лентами, я просто брал ее и снимал. Весь был покрыт нарывами, лимфа сочилась из всех пор, короче, менял всю кожу…

И вот в один из таких периодов мы гуляли с РАБАШем по парку. Я сумел встать с кровати, страдал, конечно, от одежды, которая меня касалась. Но встал, потому что не мог не пойти. Это было зимой, на мое счастье дул холодный ветер, зимний, пронзительный, я шел нараспашку, расстегнутый, подставляя всего себя ветру. И мне хотелось, чтобы он был еще холоднее, еще больше обжигал. Шел с закрытыми глазами, иногда открывал их, проверяя, где РАБАШ… И вдруг вижу, он остановился и на меня смотрит.

И я спрашиваю его, через боль огромную – я еле-еле мог открыть рот, словно обмазанный смолой, я спрашиваю РАБАШа: «Ну, что же будет, Ребе?! Что будет?!»

И тогда он делает ко мне шаг, хватает меня за руку, и с такой огромной болью говорит: «Пусть страдает! Пусть!» Это он о теле говорит. И тыкает в себя пальцем, словно щиплет себя до боли. И глаза у него при этом горят даже какой-то радостью: «Михаэль, ты не представляешь, сколько ты выигрываешь!..»

Хозяин над телом

Он так жил. С младенчества был воспитан относиться к своему телу, как к постороннему. Поэтому и указывал на него, и говорил: «Пусть страдает!» Оно! Говоря о теле, говорил об эгоизме всегда. Наслаждался от того, что топтал это свое эго.