Все в саду

Стена высоченная, а за ней клочок в шесть-двенадцать соток, воронья слободка, теснота. Раньше на таком клочке стоял дощатый домик и оставалось сравнительно много места для редиски. А теперь на таком клочке стоит бетонный трехэтажный урод. Вместо окон бойницы, между домом и забором пройдешь разве что боком. Пейзажи уничтожены. Вчера едешь – по обеим сторонам шоссе бескрайние поля, леса, луга, холмы. Сегодня – по обе стороны взметнулись пятиметровые заборы. Едешь как в туннеле.

Пятиметровый – всё равно что стометровый: земля исчезает. Тебе оставлено только небо над колючей проволокой.

Кто-то хапнул землю, а у нас пропала Родина. Пропал тот вид, который формирует личность больше, чем знамя и гимн.

Петя и волк

Кроме огромного пространства, которого никто не заметил, в “Вишневом саде” есть две тайны. Они не разгаданы до сих пор.

Первая тайна – почему Петя Трофимов в конце решительно и полностью изменил свое мнение о Лопахине?

Вот их первый разговор:

ЛОПАХИН: Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?

ТРОФИМОВ: Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен. (Все смеются.)

Это очень грубо. Похоже на хамство. Да еще в присутствии дам. В присутствии Раневской, которую Лопахин боготворит. К тому же съехал с “вы” на “ты” для демонстрации откровенного презрения. И не просто хищником и зверем назвал, но и про обмен веществ добавил, желудочно-кишечный тракт подтянул.

Хищный зверь – то есть санитар леса. Хорошо, не сказал “червь” или “навозный жук”, которые тоже нужны для обмена веществ.

А через три месяца (в последнем акте, в финале):

ТРОФИМОВ (Лопахину): У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…

Это “ты” – совершенно иное, восхищенное.

Оба раза Трофимов абсолютно искренен. Петя ведь не лицемер, он правдолюбец и гордится своей прямотой.

Можно было бы заподозрить, что он льстит миллионеру с какой-то целью. Но Петя денег не просит. Лопахин, услышав про нежную душу, сразу растаял; предлагает деньги и даже навязывает. Петя отказывается решительно и упрямо.

ЛОПАХИН: Возьми у меня денег на дорогу. Предлагаю тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос драть? Я мужик., попросту. (Вынимает бумажник.)

ТРОФИМОВ: Дай мне хоть двести тысяч, не возьму.

“Хищный зверь” – не комплимент, это очень обидно и никому понравиться не может. Даже банкиру, даже бандиту. Ибо зверство, хищничество не считаются положительными качествами даже теперь, а тем более сто лет назад.

“Хищный зверь” полностью исключает “нежную душу”.

Менялся ли Лопахин? Нет, мы этого не видим. Его характер совершенно не меняется с начала до конца.

Значит, изменился взгляд Пети. Да как радикально – на сто восемьдесят градусов!

Ни в одном спектакле не была разгадана эта тайна. А может, режиссеры и не видели тут никакой тайны. Большинству главное – создать атмосфэру, тут не до логики.

Уже догадавшись, позвонил Анатолию Смелянскому – известному теоретику, знатоку театральной истории, бывшему завлиту Художественного театра:

– Что случилось с Петей? Почему сперва “хищник”, а потом “нежная душа”?

– Это, понимаешь, резкое усложнение образа.

“Усложнение образа” – выражение роскошное, литературо-театроведческое, но абсолютно ничего не объясняющее.

Поэзия эгоизма

Вторая тайна – почему Раневская забирает себе все деньги (чтобы промотать их в Париже), а никто – ни брат, ни дочери – не протестуют, оставаясь нищими и бездомными?

… Когда вплотную подступили торги, богатая “ярославская бабушка-графиня” прислала пятнадцать тысяч, чтобы выкупить имение на имя Ани, но этих денег не хватило бы и на уплату процентов. Купил Лопахин. Бабушкины деньги остались целы.

И вот финал: хозяева уезжают, вещи собраны, через пять минут забьют Фирса.

РАНЕВСКАЯ(Ане): Девочка моя… Я уезжаю в Париж, буду жить там (с любовником-негодяем. – Прим, авт.) на те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения – да здравствует бабушка! – а денег этих хватит ненадолго.

АНЯ: Ты, мама, вернешься скоро, скоро, не правда ли? (Целует матери руки.)

Это круто! Ане не три года, ей семнадцать. Она уже прекрасно знает что почем. Деньги бабушка прислала ей, любимой внучке (Раневскую богатая графиня не любит). А мамочка забирает всё подчистую и – в Париж к хахалю. Оставляет в России брата и дочерей без единой копейки. Аня – если уж о себе говорить совестно – могла бы сказать: “Мама, а как же дядя?” Гаев – если уж о себе говорить совестно – мог бы сказать сестре: “Люба, а как же Аня?” Нет, ничего такого не происходит. Никто не возмущается, хотя это грабеж средь бела дня. А дочь даже целует руки мамочке. Как понять их покорность?

И как понять Раневскую? Это же какой-то чудовищный, запредельный эгоизм, бессердечие. Впрочем, ее высокие чувства существуют где-то рядом с чем-то вполне земным.