Все в саду

Был конец зимы, вокруг лежали снега, сияло солнце. Наступило тихое семейное счастье после нескольких лет разлуки, когда Женя лежал по больницам (он разбился в экспедиции, упал со скалы).

Не было телефона. И телефона-автомата в доме тоже не было. А я уезжала раз в три дня на телевидение в Останкино, сдавать работу.

Я была рецензентом, в свою смену смотрела целый день первую программу ТВ и писала разгромные отчеты о передачах редакции пропаганды: “Ленинский университет миллионов”, ЛУМ, к примеру, или “Шаги пятилетки” – эту передачу, услышав позывные и дикторское торжественное “Шшыги пятиле-е-тки!”, всегда рвался ко мне в кухню смотреть пятилетний как раз Кирюша, он был убежден, что это про них, про пятилеток. Записав парочку фраз косноязычного ведущего ЛУМа, я для развлечения убирала звук, и выступающий мужчина молча разводил руками, как бы танцуя сидя и шлепая при том губами, как рыбка.

Я досматривала каждую передачу до финала, мало ли, будет сбой, и так весь день (мы работали в паре с Мариной Сперанской, делили программу пополам). Затем я писала штук семь-восемь рецензий и на следующее утро убегала на работу, где мы с Мариной отдавали свои произведения печатать на ротапринте. Рецензии наши потом рассылали по редакциям. Это была прекрасная работа, никто меня не трогал, я валяла, что хотела, от души, я даже стенографировала особенно шикарные выражения ведущих и дикторов (“Вся работа молодежной программы была напыщенна интересными событиями”). Фельетоны я писала, тайно хохоча. Семьдесят-восемьдесят штук в месяц.

Потом-то нас разогнали, но речь не о том.

Однако же весь этот мой рабочий день Женя оставался один с ребенком, Кирюша пропадал на воле, в просторах Конькова, на ледяной горке, на солнышке, в снегах – и один раз мне даже наябедничала тетенька у подъезда: “Это ваш мальчик? Он ест хлеб из помойки!” Дома-то был обед, Женя ждал, разогревал, но поди ищи ветра в поле.

В целом-то Кирюша так проходил курс лечения от бронхиальной астмы – один умный врач (он работал с больными детишками в бассейне, занимались они греблей, такой тип лечения) сказал мне: “Отпускайте мальчика бегать и гулять по четыре-пять часов в день, давайте ему свободу, а тут в бассейне он вспотеет, волосы будут мокрые, как вы его по морозу поведете домой-то!”

И однажды я вернулась вечером с работы (дорога в одну сторону занимала полтора-два часа), поймала Кирюшу за домом, отряхнула, как могла, от ледяных катышков, привела домой. Всё как обычно. У Жени всё уже было горячее, на плите.

Но! На столе стояла чужая пустая тарелка с красным донышком и красной обводкой по краям. Борщ?

– Тебя кормили?

– Соседка приходила, Света.

Света? Мы еще ни с кем тут не знакомились.

Но дверь в нашу квартиру всегда была не заперта, чтобы Кирилл мог свободно бегать туда-сюда.

Понятно.

(Женя обладал одной особенностью. Он притягивал к себе людей, и уже через пять-десять минут, если мы сидели в гостях, все обращали на него внимание, хотя он преимущественно молчал, а отвечал, слегка заикаясь. Девки начинали хлопотать-кормить, “Женя, тебе это, Женечка, тебе то”. Мужской пол втягивал в беседу, уважительно слушал. А в больницах, когда я забирала своего мужа, происходило одно и то же – его стягивались провожать, и не только подружки-медсестрички, но и врачи.

Как будто он был новый мессия.

Он действительно знал будущее. Заранее меня предупредил, что не доживет до тридцати лет.)

Итак, борщ и соседка Света.

Эта соседка Света обнаружила, видимо, что дверь приоткрыта, Кирюша не прикрыл, что ли. И ее притянуло к Жене как пылесосом, и вскоре она уже пришла с кастрюлькой, тарелкой и сковородкой. Или просто с двумя полными тарелками.

Женя сидел сытый. Есть он уже не мог.

Но вскоре Света опять пришла – теперь с ужином.

Состоялось наше знакомство.

Оказалось, что Света живет в соседней квартире. У нее муж – известный художник (правда, глухонемой), две дочки. Муж, рассказала Света, говорит и понимает по губам, и у него есть дорогой слуховой аппарат, привезли из-за границы, но в ушах от него возникает такой шум, что начинается головная боль.

(Впоследствии натюрморт этого художника, одуванчики в шарообразной стеклянной вазе, я увидела в прихожей квартиры Ролана Быкова, над телефоном.)

То есть этот художник был знаменит “в кругах”.

И дверь в их квартиру вела богатейшая, железная.

Но речь пойдет о другом.

У нас в квартире было немного книг, однако для меня существовала одна драгоценность, редкость – небольшая монография Врубеля, купленная в букинистическом. А там имелась акварель “Роза в стакане”.

Я была сражена, ранена в самое сердце этой акварелью. Впоследствии я искала ее – их оказалось несколько – в разных музеях, в Русском мне на нее указали служители, подвели к витринке, закрытой пологом. Там она тоже была, акварель, не выносящая света.

Но это произошло много лет спустя, когда Жени уже давно не было на свете.