Все в саду

Псы бесновались недаром – на самом верху “Старый венец” украшало здание городской тюрьмы, и будущие каторжане, прижав бледные заросшие рожи к решеткам, могли сколько угодно наслаждаться великим покоем. По праздникам на “Старом венце” устраивали карусель для непритязательной публики, на Светлую Пасху катали яйца, пятнали песок красной скорлупой, мелькали красными же рубахами и платками, и то тут, то там, в зарослях, взвизгивала либо гармоника, либо девка. Но в конце лета тут было глухо, пустынно, дико. Хорошо. Радович, нагулявшись до тягучей приятной боли в ногах, сошел к воде – у самого берега совершенно зеленой. Он нашел в кустах птичье гнездо – круглое, уютное, с изумительными ярко-голубыми твердыми яйцами, и, разумеется, унес его с собой, со всем мальчишеским бессердечием ни разу даже не подумав про птицу, которая была рядом, должно быть, невидимая, обмершая от боли, еще не понимающая, что ее крошечный, из сухих стеблей свитый мир закончился, пропал взаправду, действительно, навсегда, и не знающая еще, что и это она, благодарение Господу, переживет и забудет.

Радович покатал одно из яиц в пальцах, честно борясь с желанием его облизнуть – и не устоял. Оглянувшись, провел языком – гладкое, теплое, живое, сразу ставшее еще ярче. Он попытался посмотреть сквозь яйцо на солнце – почему-то казалось, что это возможно, но солнце вдруг потемнело, а потом на мгновение исчезло вовсе – и глуховатый молодой голос сказал прямо над головой Радовича – мухоловка-пеструшка.

Как будто пароль.

Радович поднял глаза – и сразу же почти свернул на Московскую, мартовскую, скользкую, широкую. Мелочная лавка, пожарная каланча – вот. Наконец, дом. Деревянный, крашеный охрой, одноэтажный. Радович потоптался у калитки и, не найдя, куда стучать, просто толкнул отсыревшую дверь. Мазнул глазами по голому саду, оцепеневшему, ледяному, по каретному сараю – осваиваясь, привыкая, воображая себе, каким тут всё будет весной, летом – если, конечно, еще раз пригласят. Хорошо бы!

Звонок обнаружился на крыльце – фарфоровый, неожиданно теплый, по сравнению с пальцами. Даже сквозь дверь горячо, вкусно пахло капустным пирогом.

Открыла девочка-подросток, некрасивая, угловатая, в темном – тоже некрасивом платье. Посмотрела удивленно – как те гимназистки. Как все. Черт бы их побрал. Хотела спросить что-то, но не смогла – оглянулась растерянно на женщину, вышедшую в тесноватую прихожую. Белые воротнички, волосы убраны черным кружевом, тонкие губы. Должно быть, злая. Хотя – нет. Просто старая.

Вы, наверно…

Радович покраснел, кивнул, сдернул с головы форменную гимназическую фуражку – и женщина с девочкой еще раз переглянулись.

Радович был седой. Не весь, конечно – только надо лбом. Белая прядь в черных, густых, как у отца, волосах. Белая метка.

Виктор Радович.

Он попытался приличествующим образом шаркнуть ногой, но только размазал натекшую с калош снежную жижу и смутился еще больше.

Это ко мне, мама!

Тем же голосом, как тогда, на “Старом венце”. Глуховатым.

Высокий, худой, нескладный, в серой тужурке. Лобастый. Вечно спотыкался, задевал непослушные шаткие вещи. Сам про себя говорил, беспомощно разводя руками, – щенок о пяти ног.

Радович вытянул из шинели пригретый за пазухой пакет, протянул.

С днем рождения!

Темная оберточная бумага, впервые в жизни данные отцом деньги. Зачем тебе? – медленно. У моего товарища день рождения, я приглашен… Не дослушал, пошел к буфету, к шкатулке, в которой жили деньги. Радович до них не дотрагивался даже. Ни разу. Никогда.

Саша развернул наконец пакет. Просиял. Писарев! Издание Ф.Ф. Павеленкова! 1866 год.

Мать всё смотрела внимательно, и девочка тоже, и Саша, спохватившись, признался – то ли про Радовича, то ли про Писарева – это мой лучший друг. Отец тоже спросил тогда, стоя у шкатулки. Уточнил.

Это твой товарищ или друг?

Друг.

И как же зовут твоего друга?

Саша Ульянов.

Рамонь: царская милость Сергей Николаевич

Рамонь. Ударение на второй слог. Протяжный, долгий, какой-то заливистый звук. Почти как гармонь. Так и представляешь себе, как кто-то с силой растягивает мехи, словно распахивает ворота во двор, как проходит быстрыми, ловкими пальцами по клавишам желтоватой эмали, извлекая из них радостную и ликующую музыку, созвучную этим местам. Звени, Рамонь! Играй! Славься, царская милость, просыпавшаяся когда-то червонным дождем на жирный, густой воронежский чернозем, какого нигде больше в России нет. Столько лет прошло, а сады по-прежнему цветут, и земля родит, и розы благоухают. И, кажется, ничего здесь не меняется, хотя, конечно, поменялось всё, кроме цвета неба и облаков.