Время воздаяния

Лили, с которой мы все еще встречались тогда, обо всем, конечно же, знала, но относилась как — то на удивление равнодушно: «Как твоя objet?» — спросила она лишь раз. Я стал что — то довольно неловко объяснять, но она закрыла мне рот рукою: «Помнишь, я же говорила тебе, что мы — всего лишь близкие? В этом смысле наши отношения несколько предосудительны… Но, надеюсь, нам это простится». Дальнейшее изложить связно не совсем легко, так как то был один из вечеров, когда она была свободна, мы были уверены, что врасплох нас никто не застанет, и наши родственные чувства могут исполниться совершенно.

* * *

Итак, в первый же год нового века я оказался будто меж двух берегов, одинаково далеких и туманных — тогда еще я не сознавал этого вполне, мне казалось, например, что моя разлука с Лили — временна, и я даже не слишком часто вспоминал ее, все тоскуя о своей новой повелительнице, которая продолжала быть ко мне равнодушна и сурова — но мне казалось, что обретенному мною зримому символу вечной женственности так и следует относиться к своему рабу — не столько согрешившему, сколько слишком еще слабому, чтобы служить, как ему должно.

Время шло, пробежала весна, вернулось лето, с которым — казалось — вернется и все то, с чего началось мое столь ярко пережитое преображение — я ждал и готовился к этому, мне казалось, что в этот раз все будет иначе, я не сделаю тех ошибок, что конечно же создали тогда у Нее превратное, совершенно превратное впечатление обо мне, я даже стал немного интересоваться «политикой» и модными тогда литературными вкусами, даже выучил несколько новых словечек, что прежде брезгливо не замечал — они оставляли у меня на языке ощущение дурно приготовленной трактирной стряпни, но я был уверен, что грядет новое время, и постепенно все очистится от этого привкуса, обратясь в — новое, свежее, светлое.

Однако в первый же день, прибыв с визитом в соседское имение, я с горечью понял, что ничего не изменилось — и вряд ли изменится: со мной были все также неприветливы, суровы, почти грубы; ее родня прятала смущенно глаза, но сделать по — видимому ничего не могла. Я затосковал и даже перестал бывать у них; к тому же последствия болезни еще давали себя знать — ездить верхом врач запрещал, а трястись в телеге — было для меня уже решительным унижением.

Ночью я снова видел Лили — той, иссохшею на солнце нищенкой, какой увидел впервые. Она сидела на подоконнике раскрытого в сад окна; луна светила ей в спину, снова делая ее бесплотной черной тенью. Я был почему — то совершенно обессилен, даже не мог разнять губ, чтобы позвать ее, но оказалось — это и не нужно, слова произносились сами собою; я обрадовался и заплакал.

Она, казалось, даже не заметила этого: «Как я рада снова тебя видеть, — сказала она также беззвучно, — ты стал почти прежним, таким, каким я встретила тебя впервые, помнишь?» — «Помню» — «Я пришла благодарить тебя: ты выполнил мою просьбу» — «Выполнил просьбу? — не понял я. — Какую?» — «Ты полюбил» — «Да, но что — то радости мне это не приносит», — признался я, вспомнив последний холодный прием у соседей. «Ты не понял. Эта девочка… У нее свой путь и свое предназначение… Я не о ней, конечно. Ты полюбил их всех — как я просила» — «Всех?! Их?! Этот никчемный безобразный сброд?! — я был буквально ошеломлен. — Я их ненавижу!» — «Ты полюбил их, — спокойно повторила она, — и просто еще не сознаешь этого» — «Поэтому я плачу?» — спросил я как ребенок.

«Помнишь, что я тебе говорила? — отозвалась она мягко. — Нельзя отказываться от нечаянной радости. Мы влачим это свое бесцветное существование только потому лишь, что нам не хватает смелости наполнить его содержанием, или фантазии, чтобы его отыскать — чаще же нам не хватает ни того, ни другого. Ну… не отчаивайся — твоя радость еще, быть может, впереди… Впрочем, прости: я теперь на минутку — муж может проснуться. Я еще приду. Прощай же» — «Прощай…»

Я думал, что уже не усну до утра, но уснул моментально, даже не успев заметить, как она ушла.