Время воздаяния

Но теперь, теперь осознал я вполне и захотел положить основание мистической философии моего духа, что вновь шевельнулся и начал восставать в то лето будто от тяжкого забвения. Зыбко и темно было все до того — как бывает ночью, но в предрассветные уже часы — однако определенным началом стало выступать из их тумана только одно: женственное. Заря нового века вставала надо мною и целым миром незримо, и в той — недаром алой, что означало также: «красивой», «прекрасной» — заре провидел я не только лишь пламень пожаров и багряные океаны невинно пролитой крови, но — чудную улыбку алых любящих губ, нежно целующих пробуждающееся утреннее небо. Мне захотелось дать обоснование, доказательство присутствия этого сердцем почувствованного женственного начала — в философии, теологии, изящной литературе, религиях; и с той самой поры стал я рыцарем — менестрелем, посвятившим себя воспеванию этой новой религии женственности.

Неожиданно вспомнил я тогда слова Лили, сказанные давно уже, ранним утром первого нашего настоящего знакомства в нашей… нашей ли? маленькой квартирке, в маленькой благополучной стране далеко отсюда… «Ты принадлежишь теперь незримой касте воинов, — говорила она тогда, — кто стремится утвердить свое превосходство над другими, или природою, или просто — самим собой…» И еще добавила: «К сожалению», — грустно и будто бы укоризненно. «Почему?! — думал я теперь. — Да, я наконец воин Ее великого воинства, что пойдет прославлять Ее не огнем и мечом, но — песнею. Я нашел, Лили, свое оружие — это моя песня, мои стихи — и это самое могучее оружие, которое я только мог найти, и мог найти только в этой стране, этом краю, что, казалось, веками произращивал его из своей суровой природы — как я мог не понимать этого раньше?»

Стихи мои были — молитвы. Сначала вдохновенный поэт — апостол слагает их в божественном экстазе, и все, чему он слагает их — в том кроется его настоящий бог. Тьма не может смириться с этим и уносит его — но и в ней находит он опрокинутого, искалеченного — но тем все милее — бога. А если так, есть бог и во всем — не в одном небе бездонном, а и в «весенней неге», и в «женской любви». Вот таковы стихи. Таково истинное вдохновение. Об него, как об веру, о «факт веры», как таковой, «… разбиваются волны всякого скептицизма…». Еще, значит, и в стихах мы видим подтверждение (едва ли нужное нам) витания среди нас того незыблемого Бога, Рока, Духа, о Ком «рече безумец в сердце своем: несть Бог». Есть! Есть Бог — и вот благодать его (снова женственная субстанция!) растворяется вокруг нас, одушевляет и вдохновляет нас, и наполняет каждую малую былинку и каждое существо в этом мире, сколь бы мало и бесполезно оно ни казалось нам. Так думал я тем летом, и странное счастье — которому на первый, неглубокий взгляд и не было никаких особенных причин — пронизывало меня и в ответ заставляло светиться, будто все еще наполнялся я тем солнечным светом божественного огня, что был заключен когда — то в моей груди.

К осени жизнь, впрочем, в некотором отношении вернулась в свою колею и стала проходить, как всегда — в тихом сумасшествии. Любовь… — доучивалась на курсах, я снова увлекся декламацией и сценой и играл в драматическом кружке, где были еще какие — то присяжные поверенные, а премьером — известный агент департамента полиции, что мне сурово поставил однажды на вид мой либеральный однокурсник. В декабре того же года был я с Любовью на вечере, устроенном в честь светила нашей словесности, полубога тогдашней читающей публики, и она же — Любовь присутствовала на одном из спектаклей, где я под под каким — то нелепым псевдонимом играл выходную роль. Все эти утехи в вихре света кончились, разумеется, болезнью.

В то время уже начинались «волнения», в которых я не принимал участия: по болезни и по какому — то тогдашнему равнодушию к ним. Однако эта моя «аполитичность» кончилась довольно плачевно. Я вздумал держать экзамены (так как сидел уже второй год на первом курсе), когда «порядочные люди» их не держали, и Любовь, встретившая меня как — то раз, обошлась со мной за это сурово. На экзамене политической экономии я сидел дрожа, потому что ничего не знал. Вошла группа студентов и, обратясь к профессору, предложила ему прекратить экзамен. Он отказался, за что получил какое — то (не знаю, какое) выражение, благодаря которому сидел в слезах, закрывшись платком. Какой — то студент спросил меня, собираюсь ли я экзаменоваться, и, когда я ответил, что собираюсь, сказал мне: «Вы подлец».

Как следствие, экзамен я, разумеется, сдал на «отлично», но именно тогда, вероятно, у меня стало укрепляться решение уйти с юридического факультета, выбранного мною по глупости и безмыслию — и главное: до того, как вполне осознал я новое свое предназначение.