Время воздаяния

Уже на следующий год все закончилось, как и всегда все заканчивается: история вышла банальной до пошлости — нас выследил муж, которому, наконец, надоели сплетни, была сцена, даже вызов на дуэль; Лили металась, обнимала его колени, рыдала — и дуэль расстроилась, кажется, ко всеобщему облегчению — муж был состоятельный откупщик, с заметно выпиравшим из жилетки брюшком, румяными щечками и чуть заметной лысинкой на затылке среди черных, вьющихся волос; их сочетание с дуэльным пистолетом представлялось решительно невозможным. С меня было взято слово дворянина «не иметь более никаких сношений с его женой», что нельзя не признать вполне резонным: я с грустью подумал, что простодушный малый явно не догадывается об истинном характере наших «сношений», в противном случае, его безо всякой дуэли попросту хватил бы удар — люди, подобные ему, чрезвычайно завистливы. Через месяц они уехали за границу.

Я, разумеется, остался. Давно ожидая подобного исхода, я даже не слишком расстроился, только в груди снова, как это уже бывало прежде, поселилась гулкая пустота — точно в заброшенном амбаре зимою. Это, впрочем, не помешало мне погрузиться в занятия: года два уж было, как я закончил гимназию; без особенных раздумий, довольно бессмысленно поступил в университет на юридический; однако в юриспруденции ничего не понимал, читал зачем — то какое — то железнодорожное законодательство и кончил тем, что дальнейших событий того года не помнил уже совершенно.

Были, впрочем, к этому моему относительному безмыслию и безвольному следованию случайным, не мною выбранным руслом и другие, совсем другие причины. С самого детства, с первых гимназических лет — смутно — а после такой нежданной и такой неизбежной встречи с моей давней спутницей — остро и отчетливо — стали мне вспоминаться пути мои по бесконечным дорогам древних царств, и встречи мои на этих дорогах, и долгие беседы — порою в полдневной пыли, а порою — в свете привычно сложенного полночного костра; беседы и наставления, и споры, и возвещение смертным утешительной вести об ожидающем их прекрасном уделе и бессмертии души их, воскресении и жизни. То вещал моими устами дух святый, данный мне на время, взаймы — для исполнения моего предназначения — чего однажды так страстно и так опрометчиво взыскал я, обратившись воплем своим к великому небу. Но глагол, полученный через меня случайными и неслучайными слушателями моими и учениками, давал — пусть редкие — всходы в их душе, давал им силу и власть самим нести частицу его своим соплеменникам и дальше — другим народам и странам, и много за века было у меня таких неведомых помощников и гонцов, иначе дело мое так, быть может, и не дало бы плодов столь великих.

Но теперь, когда отнят был у меня внутренний огнь, что некогда раскалял каждое слово, слетавшее с моих уст, и придавал даже самым малым речам моим великую силу, я почувствовал: все же искра его, крошечный лампадный огонек, что мигает синим глазком, готовясь сорваться в небытие с устало поникшего фитилька, не вовсе погас во мне — опутанный прихотливо переплетенными нитями моей судьбы и задутый гуляющими средь них сквозняками невзгод. В детстве еще стали наплывать мне в память слова, когда — то произнесенные мною, перепетые и украшенные многими поколениями слышавших меня и тех, кто слышал того, кто меня слышал. Я просыпался ночью и видел гроздья слов в виде разноцветных облаков, обнимающих друг друга и порождающих из этих объятий новые, еще более причудливые формы; то они представлялись мне будто пестрые камешки в шкатулке моей матери, которыми она разрешала играть мне, и складывались прямо в воздухе из них прихотливые узоры, которые завораживали меня своею причудливостью, но смысл которых я не всегда понимал до конца.

Попросту говоря, к окончанию гимназии я стал все серьезнее и со все возрастающим в моей душе благоговением отдаваться поэзии и, будучи уже в университете, приступил ко вполне серьезному писанию. До поры эта потребность, ставшая страстью, боролась у меня с не менее страстной потребностью в театральном деле — разного рода лицедейство, участие в любительских спектаклях (как и стихотворчество) было необыкновенно модным в те годы. Однако, мало — помалу стал я все более посвящать времени и души стихам и вскоре даже напечатал свой первый лирический сборник — не вполне совершенный по форме, но необыкновенно любимый мною на протяжении многих лет. История наполнивших его стихов неразрывно связана с еще одним — а пожалуй — и самым главным событием моей человеческой молодости, определившим затем судьбу мою на многие годы.