Время воздаяния

— Ну хорошо, хорошо… Но — зачем? Зачем — все — это?

— Есть одна причина, — ответила, наконец, совершенно спокойно и серьезно Лили, — та, от которой мы и забрались сюда в такой спешке.

Мы сидели с нею — вернее я стоял, а она полулежала на скамейке — в беседке, что в дальнем конце уже начинавшего отпотевать вечерней сыростью сада, и казалось, что юный стройный гимназист читает что — то: возможно стихи — благосклонно внимающей ему тетушке.

— Я ведь рассказывала тебе уже… — продолжала между тем говорить Лили. — Как давно это было, — и она печально вздохнула, — люди боятся и презирают нас, а даже, если и не боятся — все равно: мы — чужие; мы, быть может, братья и сестры, но — сводные, рожденные от матерей, ревновавших и ненавидевших друг друга. Нас просто уничтожат — поодиночке или еще как…

— Здесь? — только и спросил я.

— Конечно. Что тебя удивляет? Что может помешать им орудовать здесь с такой же легкостью, что и в любом другом месте? Только то, что — широк этот край пока еще, и не так просто сыскать в нем кого — то определенного, да и климат здесь гнусный — наши «попечители» всего лишь люди, копошиться здесь в холоде, сырости и осенней грязи — отнюдь не для поощрения отправляют (это мне Шнопс рассказывал)… Да и много нас здесь — как тут искать в этом сонмище?

Она снова вздохнула.

— Ну, хорошо, пусть так, — медленно начал я, — но что мешает нам с тобой…

Она фыркнула:

— О, боже мой — ты действительно превратился в зеленого юнца… Ну что ты говоришь… — На что мы будем жить? Где? Вообще — как?

— Послушай, ты была нищей бродяжкой многие века, — возможно, чуть резче, чем следовало, напомнил я ей. — Почему же теперь…

— Во — первых это не всегда было так, — прервала меня она. — Во — вторых мне это надоело: так гораздо лучше, — и она кокетливо поболтала в воздухе носком туфли.

— Но я тебя…

Она прервала меня снова, даже, потянувшись, прикрыла мне рот кончиками пальцев:

— Нет, мой милый, ты не любишь меня… Не обманывай себя — не любишь как невесту или жену… Мы с тобою… Ну, скажем, как… родственники… — она неожиданно лукаво усмехнулась: — То, что между нами иногда происходит — почти инцест. Не вижу, впрочем, ничего в нем плохого, иногда это даже… ммм… пикантно, — она рассмеялась. Но и родственница — то я тебе — поневоле: так — привязало мою судьбу к твоей где — то посредине — да вообще невесть как… Вот и таскаюсь за тобой…

Я склонился над нею, как склонялся уже несколько раз в протяжении нескончаемого перепутанного сумасшедшими петлями времени; знойные пустынные ветры, казалось, повеяли откуда — то издалека, и в сырость вечернего сада, на одевшуюся росой траву пало их сухое горячечное дыхание, зазвенели песчинки по оставленному кем — то в беседке чайному блюдечку, призрачные клубки несомой ветром колючки прокатились с сухим шорохом по ветхим деревянным ступеням; я взял ее лицо в свои ладони:

— Зачем, — снова спросил я у нее, — зачем тогда мы делаем это? Ведь без любви это — блуд, яд, способный отравить и умертвить все — все превратить в грязь, мерзость, все привести к погибели вечной?

— Знаешь, — ответила она, не пытаясь высвободиться — за свою долгую жизнь: безумицы, отверженной родным племенем, жрицы любви, что повелевала владыками и делала глупцами мудрых, нищенки и бродяжки, что прошла своими босыми ногами все когда — либо существовавшие в мире дороги — я поняла простую истину: нельзя — никогда нельзя отказываться от радости, посылаемой тебе богом — в следующий раз он ее уже, быть может, не пошлет. Мы раз за разом делаем это — безумно отказываемся от того, что даруется нам просто так — не за какие — то наши заслуги, а просто — от великой его милости — милости даже к нам, отверженным: я уже не говорю про возлюбленных его чад — людей; но все мы поступаем так — чаще всего из страха или неверия, а потом — особенно в старости — удивляемся: отчего это наша жизнь так скучна, тягостна, бесцветна; так — безрадостна?

— А если — не богом? — спросил я тогда, не выпуская ее лицо из своих ладоней и глядя прямо в ее спокойные глаза.

— Радость? — переспросила она, и сама ответила убежденно: — Радость — богом. Тьма не способна давать радость — только лишь удовлетворение, а это разные вещи… уж ты мне поверь.

Вот что сказала мне эта удивительная женщина на закате дня последней осени последнего века человеческого детства.

* * *