Время воздаяния

Мы стали «встречаться». Пересуды не могли не пойти и пошли — но как — то вяло; даже муж ее — случившаяся у меня теперь дама сердца была, разумеется, замужем — то ли ничего не подозревал, то ли — и это более вероятно — просто относился к увлечению своей дражайшей без особого интереса: мало ли какая блажь взойдет в голову хорошенькой дамочке; из — за разницы в возрасте все казалось несерьезной игрой — в этом она, пожалуй, оказалась права.

Да почти так это и было; после того, первого нашего загадочно беспрепятственного свидания видеться нам наедине приходилось редко и кратко. Два или три раза всего путем невероятных ухищрений нам удалось повторить нечто подобное первой встрече, однако той беспечной, все вбирающей в себя радости мы уже не чувствовали, ласки стали исступленны, а наслаждение — мучительно.

— Послушай, — снова спросил я ее, положив голову ей на грудь, — что же теперь делать?

— Ну, а что тебя так беспокоит? — отозвалась она лениво. — Что — то изменилось сравнительно с нашим прошлым? А если и изменилось — то, кажется, в лучшую сторону, ты не находишь? — она попыталась придать этому вопросу веселое лукавство, но вместо этого в голосе ее послышалась усталость.

— Видишь ли, — продолжала она, уже серьезно, — ты ведь опоздал родиться на целых двадцать лет… Для человеческого возраста — это много… Я даже не знала где тебя искать и — заметь: когда. Мне нужно было замуж…

— Это не я опоздал, — сказал я ей, вставая и пытаясь пригладить шапку пепельных своих волос. — Это ты излишне торопилась…

Она ничего не ответила — лежала на боку, уставив взгляд в потухающее закатное зарево.

— И вообще нас занесло в прошлый век, — сказала она наконец печально. — Впрочем, какая разница… Я теперь смогу просить тебя о том, о чем так и не смогла — в те наши давние встречи… Боюсь, что мы потеряли страшно много времени из — за моей нерешительности…

— О чем ты хочешь меня просить? — не понял я.

— Помоги. Помоги им, — она помолчала, — да уж теперь и самому себе…

— Но что же я могу сделать, — опешил я, — как, чем помочь? — Когда я низринут, лишен той своей силы, лишен благодати? Когда сам стал изгоем, почти неприкасаемым?

— Не нужна тут никакая сила, — задумчиво и устало ответила она. — Ты можешь просто любить их, даже бессильно: ведь им и этого достаточно — будет чуть легче от этого, чуть легче существовать… Попробуй представить такое существование, когда никто, совсем никто не любит…

— И… — всё? — пораженный простотой услышанного, я беспомощно улыбнулся. — Это все, чего ты хотела?

— Да. Это все, — и от чего — то в ее голосе улыбка испарилась с моего лица.

— Но почему я? Кажется, у меня даже отнято это чувство?

— Ну, а кого еще я могла бы попросить? — спокойно вздохнула Лили. — Люди — которым это дано от рождения — не могут их любить, не могут оказать им этой милости: они боятся, иногда уважают, иногда пользуются, или поклоняются, но — любить… нет… Ничего — ты сможешь: что — то же осталось там у тебя, хоть на донышке… По крайней мере… мне показалось… — и она лукаво взглянула на меня через плечо.

— Но я же не могу, — тихо — тихо прошептал я, — я же все — таки был рожден в свете?..

— Ты такой же, как и они, хоть и другой — ты до сих пор не понял?.. Ну — ну… Поэтому ты сможешь… ты сможешь понять… А больше — никто…

Когда мы возвращались с «прогулки», было уже прохладно; высокий благовоспитанный гимназист почтительно поддерживал подругу своей матери под локоть и нес в другой руке ее шаль. Говорили о театре.