Время смерти

— Дядя, идите под крышу. Укройтесь от дождя.

— Ты не можешь посмотреть списки? Адам, конный эскадрон, Первая армия, — бормотал Джордже, не двигаясь с места.

— Могу. Я посмотрю. Не беспокойтесь. Вы знаете, папа сегодня в Валево приехал. Мне сказали, искал меня. — Она не видела его глаз. Он словно поперхнулся. Не обрадовался. — Папа был бы рад видеть вас. Он все собирался в деревню поехать. Деда повидать и вас. Но дела, всякие его обязанности. Вы ведь знаете, за три года три войны. А он в оппозиции, и можете себе представить, какая у него жизнь, пока Пашич у власти.

Джордже ниже склонился под своим мешком, совсем спрятавшись под шапкой. Неприятно ему, словно бы и стыдно. Наверно, это он виноват в ссоре с папой, в их вражде. А все-таки он несчастен. Папа должен его простить. Сейчас должен, во время войны, простить его.

— Папа мне много рассказывал о своем детстве…

— Врет все твой отец, — оборвал ее Джордже и поднял голову. Всмотрелся в нее: на отца похожа. — А ты, если хочешь что-нибудь для меня сделать, ступай и погляди списки, как я просил.

Она удивленно смотрела на него.

Вернулся Тола, молча взял у Джордже фонарь и кинулся в темноту. На углу столкнулся с санитаром. Увидел пустое ведро.

— Стой. Ты где ведро опорожнил?

— А тебе что?

Тола схватил его за плечо и поднял фонарь.

— Или ноги человеческие — дерьмо? — Он тряс санитара изо всех сил. — Даже если они отрезаны, человек божий!

— Да пусти ты меня, дед, не то я тебя тоже в яму сброшу — Санитар пытался вырваться.

— Из моих рук бык Ачима не мог освободиться!

— Ладно, чего тебе?

— Хочу, чтоб ты мне по-человечески сказал, чьи ноги ты выбросил и куда? Переломаю плечо, если не скажешь.

— Откуда мне знать, дед, кому доктора ноги отпиливают? Я кровь вытираю и дерьмо выношу.

— Какое дерьмо, ты?! — Тола продолжал трясти парня. — Для тебя, вонючка тыловая, дерьмо — ноги и руки солдата, которого шваб убил за Сербию!

— Я тебе по-сербски говорю: я убираю операционную, а больше меня ничего не касается. Пусти…

— Ты это брось, стервец, я четырех сыновей державе дал. Те ноги, что ты выбросил, не Благое ли Дачичу отрезали, из седьмого полка Моравской дивизии?

— Говорю тебе, не знаю.

— От крупного мужика они?

— Не рассматривал я. Заметил только, что ступню на одной начисто раздробило.

Тола отпустил санитара.

— Скажи, сынок, когда он кричал, пока эти палачи ему ноги отрубали, кого он, мученик, вспоминал?

— Все, когда кричат, мать вспоминают. Все мы из одного сделаны.

— Пьешь? Есть у меня добрая комовица[54], — протянул он склянку санитару.

— Не могу я сейчас. Надо идти.

— Ступай, только скажи мне, до каких пор отхватили?

— Выше колена.

— Ух, солнце им кровавое! Куда ты их бросил?

— В яму, в навоз. За миндальным деревом. Там груда рук и ног.

— Не навоз это, дурень ты лазаретный. Ничто от человека, от солдата не навоз.

С фонарем пошел Тола к миндальному дереву, к яме. Осторожно пробирался под окнами госпиталя: слушал крики раненых. Они смешивались, сливались в общий вой, прерываемый стонами и ругательствами. Он шел к миндальному дереву, к яме, источавшей тяжкий смрад. Алексу бы он по коленям узнал. Мослы у него на ногах, как у вола. И Микино колено по метке от топора отличил бы в куче. У Блажи был только кривой, изуродованный мизинец. А если ступню размозжило, если нет ее, как тогда? Как тогда быть? Вонь распадающейся плоти и гашеной извести остановила его. Он замер перед ямой: в свете фонаря несколько ног и две руки торчали из известкового раствора.

11

— Вы рассуждаете как изменник! Если б вас слышали солдаты, вас бы растерзали! — прервал Вукашина генерал Бойович.

— Если состояние армии и положение на фронте таково, каким нам представил его воевода Путник, как мы смеем отвергать требования союзников? — Он вновь почувствовал тот же страх, с каким начинал здесь излагать свои мысли.

— Не используйте мое имя в своих аргументах, — через судейский стол и карты Сербии с кашлем бросил воевода Путник.

Вукашин умолк. Он не хотел обижать Путника. Окна плясали, и звенели стекла: по улице опять двигалась вереница запряженных волами телег с ранеными. Стоны и брань возниц. Генерал Мишич опять слишком громко чиркнул спичкой, зажигая сигарету. Мрачно смотрел прямо перед собой. Он тоже считает меня предателем?

— Теперь ясно, что означает ваша крылатая фраза «повернемся спиной к востоку». А сами повернулись спиной к Сербии! — выкрикнул престолонаследник.

— Позор! Что вам скажет сын? Дочь у вас сестрою милосердия, как вы завтра посмотрите ей в глаза? Напишите для «Одъека» все, что здесь сказали. Попробуйте, господин Катич! — кричали ему офицеры.

Вукашин вновь заговорил, задумчиво и негромко.

— Время, господа, завтрашний день и помимо судебного зала в Валеве вынесет приговор и вашему патриотизму, и моему предательству. С чистой совестью я вам вновь заявляю: если мы не послушаем союзников и не привлечем болгар в войну на нашей стороне, будет допущена фатальная ошибка. Сербия проиграет войну, чем бы она ни закончилась.