Время смерти

— Нет, она не спасается. Если уменьшаются жертвы, уменьшаются и победы. И предаются вековые стремления сербского народа.

— Я повторяю, ваше высочество, сокращается срок войны. Мы выходим из кризиса, чтобы не сказать из катастрофы. Неужели сейчас у нас есть что-либо важнее этого? — Ему хотелось поймать взгляд генерала Мишича, но тот по-прежнему хмуро рассматривал свои руки, лежавшие на карте. — И для Сербии наконец будет решен восточный вопрос. Болгарское царство больше никогда не будет нашим врагом. Руки у нас окажутся свободны, спина прикрыта, и мы сумеем заняться решением трудных задач на западе. Впрочем, если мы теперь не решим мирным путем территориальный спор по поводу Македонии, то болгары сами путем войны — и, разумеется, на стороне швабов, — решат его в свою пользу…

Стоян Протич, с давних времен самый неприятный для него противник, перебил:

— Позвольте мне сделать замечание в связи с этим вашим трезвым взглядом на будущее. Сербия, господин Катич, шла на войну против Турции и Болгарии, дабы освободить народ и территории, на которые она имеет все этнические и исторические законные права. Если она сейчас от этих прав откажется, причем после двух победоносных войн, то идея государственности и национальные цели сербского народа будут поставлены под вопрос…

— Верно. Исходя из этого надо смотреть в будущее, господин Вукашин…

Вукашину было безразлично, что думают и о чем кричат офицеры; и хотя он прекрасно знал, как Протич понимает национальную программу, он сосредоточенно слушал его, сложив руки на коленях под судейским столом.

— Нельзя уступать Македонию и одновременно с позиций исторической и этнической законности защищать право на наши западные и северные территории. Мы ни в коем случае не смеем сегодня отказываться ни от какой части своей земли и народа. Ибо тогда ставится под сомнение целиком освободительная борьба сербского народа. Весьма неразумно отказываться сейчас от того, что в течение четырех веков было нашей национальной целью, причем отказываться под давлением союзников. Весьма неразумно, господин Катич.

— Весьма разумно именно с позиций будущего, господин Протич.

— Во имя какого будущего вы предлагаете отказаться от побед в двух войнах? Вы жертвуете своим отечеством, а не Македонией!

— Эта жертва, ваше высочество, очень невелика в сравнении с жертвами, которые мы принесем, если на Балканах будем одни воевать против Австро-Венгрии и Германии. Я опять подчеркиваю: уступка половины Македонии — наш самый большой вклад в достижение будущего мира на Балканах и в сербско-болгарские отношения. Болгары лишатся всех исторических и политических причин сохранять недружелюбие к Сербии. А мы сегодня спасемся. Как вы это не осознаете, господи боже?

— Болгары, Вукашин, не вступят в войну на стороне союзников, даже если мы вместе с Македонией отдадим им Ниш. Болгары в любой войне будут против Сербии. Такова геополитическая обстановка на Балканах, — произнес Пашич, не глядя на него.

— Вы все сказали, господин Катич?

— Я не все сказал, ваше высочество. Но я скажу… — На судейском столе перед ним Сербия вытягивалась, ширилась, уходила вдаль: на ее рубежах падали головы, бороды, очки.

10

Толу Дачича опять вытолкали из госпиталя, спустили по лестнице в лужу. У докторов не было времени изучать списки доставленных раненых. А с полудня их никто уж и не записывал в книгу. Санитарки пообещали ему утром дать точные сведения. А дождаться утра без ног сына? Хоть бы знать, где их ему отрубили, тогда и ждать. Если одна или ниже колена, тогда хоть на человека будет похож. Косить не сможет и лозу опрыскивать, а копать сможет.

— Теперь ты, Джордже, спрашивай. Вон ту спроси.

— Не могу, Тола.

— Двое же нам сказали, что Адам прошел мост. Эй, детка. Дочка, ради бога, подожди…

Милена остановилась у ступенек и подняла фонарь: из-за спины большого усатого мужика с какими-то досками оробело выглядывал старичок, заросший бородой. Она чувствовала, понимала, почему они ее останавливают.

— Я спешу. Чем я могу вам помочь?

— Четыре винтовки я отдал на защиту Сербии. И надо мне навстречу пойти, а не пинать меня, как собаку у мясной лавки. Вот он, родной брат Вукашина Катича, сына единственного ищет. А я троих, которые покуда живы.

— Вукашина Катича?

— Ну да, того самого, знаменитого. Того, что Пашича подковал. Только это их дело. Ученая ты, должна его знать. Не сердись, милая…

Милена растерялась. И чего-то устыдилась. Должно быть, по какой-то страшной причине отец порвал с родней, он никогда о них не вспоминал. Никогда не рассказывал ей ни о своем селе, ни о детстве, а когда она спросила, есть ли у нее дедушка, мрачно ответил:

— Есть. Кончишь факультет, поедешь в деревню — познакомишься с ним.

— А почему ты сейчас меня не отвезешь?

— Объясню, когда станешь студенткой.

Она еще раз спросила его, он ответил так же. Тогда она обратилась к матери.

— Отец тебе все объяснит. Меня об этом не спрашивай.

Когда она спросила в последний раз, мать с протяжным вздохом ответила:

— Не знаю. И не хочу думать об этом Прерове.

Наверное, что-то ужасное произошло между ними.