— Всю нашу национальную интеллигенцию отправить в войска. В переутомленные и ослабленные части молодежь должна внести главный фактор борьбы за существование: дух и волю. В каждую роту по два студента. Никто из студентов, ни одна живая душа, не должен остаться в штабах.
Большой палец Мишича увеличивается и вращается странно и пугающе, в каком-то тумане исчезают головы офицеров и министров, и только он, этот палец, вырастает и увеличивается. Пашич тихо шепчет:
— Неужели нужно отдать в жертву даже детей?
— Мы вынуждены. Батальон студентов из Скопле должен немедленно отправиться на фронт, — кашляет воевода Путник.
— В окопы! Чего с ними возиться! — выкрикивали офицеры.
— Давайте подумаем. Отложим на несколько дней.
— Некуда откладывать. Через несколько дней будет поздно, господин премьер, — бесповоротно решал генерал Мишич, лучший друг Вукашина и генерал, которого он ценил превыше всех, человек крайне осмотрительный, отец, у которого двое сыновей на фронте, а дочери в сестрах милосердия; Живоин выносит приговор и ему, Вукашину Катичу, машет пальцем перед его лицом, угрожает; и растет, кружит огромный, желтоватый большой палец Мишича с громадным ногтем, впивается ему в горло, в самое яблочко; он не в силах произнести ни слова. Он не может дышать. Он осужден и вполне отчетливо это осознает.
Почему он не возражал против принесения в жертву студентов? Только из страха перед теми, кто назвал его предателем? Честолюбие, политическая репутация… Разве это причины?
У него за спиной кто-то кашлял; этот надсадный кашель он слышал еще возле Верховного командования, когда расстался с генералом Мишичем; он слышал его, идя по городу, сквозь стук колес по мостовой, скрип телег, топот волов и перекличку возниц. Он оглянулся: какой-то крестьянин, задавленный меховой шапкой и сгорбившийся под тяжестью большого мешка, шел за ним. В госпиталь, как и он.
— Ивана на фронт! — прошептал он и застыл на месте. Иван в окопах, взводный, он заменит погибшего командира, поведет солдат в атаку. Гейзер земли и камня, как на той фотографии, взлетел в воздух перед Иваном. Вскипела тьма. Завоняло селитрой. Запах взрывчатки повис в воздухе. Дождь все заливал.
Он брел мимо телег, ступал в лужи, скользил, а перед ним свет редких фонарей ранил ночь; из телег неслись стоны и призывы к матерям; возницы стегали прутьями мокрых, изнемогавших волов. Следом за ним, на расстоянии, шел несчастный мужик — иногда почти догонял, Вукашин слышал его шаг и дыхание и вынужден был оглянуться: неразличимая масса. Может, у него сын уже мертв. Вукашин хотел видеть лицо этого человека. А тот отставал и словно бы нарочно еще больше гнулся и склонял голову. О чем его спрашивать и чем утешить? Он шел дальше мимо телег с ранеными к госпиталю; на сербской земле различия не важны. Войны нас всех уравнивают. Одна у нас сила, одни дела и надежды; один нам и век. Никому не шагнуть далеко. И не отличиться от остальных. Чем упорнее ты стараешься выделиться, тем больше будет тебе возмездие и горше твое несчастье. Он хотел уйти от крестьянина, чтобы тот своим дыханием не бил его по затылку. Но мужик снова его догнал. Генералы и министры, престолонаследник, и Пашич, и он сам — все, кто сегодня вечером судили да рядили в валевском зале судебных заседаний, думали, убеждали себя и других, будто решают и говорят от имени этого мужика, этого живомученика, скорчившегося под шапкой и торбой, и вот этих, что стонут и истекают кровью в телегах и проклинают себя и свою мать за то, что она родила их, и тех, что, промокшие и голодные, хлещут прутьями по мокрым, голодным волам. Во имя чего гибнет столько народу, к чему эти безмерные страдания? Какая свобода может стать возмещением даже одной этой ночи для несчастных, у которых по соломе, сливаясь с дождем, в грязь вытекает кровь? Объединиться с теми, кто воюет за то, чтобы до этого объединения не дошло? Объединиться с теми, кто убивает их, кого убивают они, — неужели это и есть та национальная и историческая цель, ради которой сегодня нужно пожертвовать абсолютно всем? Вукашин встал под дерево, прислонился к стволу, и крестьянин остановился, тоже прислонился к первому попавшемуся дереву. Кто знает, откуда он идет и сколько дней тащит свой мешок с гостинцем и сменой белья для сына. Может быть, для уже мертвого сына. А он должен повидать Ивана. Он узнает у Мишича, где расположены части и где можно его найти. На проезжающей мимо телеге навзрыд плакал и стонал человек. Вукашин поднял воротник пелерины и поспешил дальше, чтобы не слышать этого плача, зато догнал другие крики; вздыхали и всхрапывали изможденные волы, от которых несло навозом и мочой, — это напоминало о Прерове и детстве.
Перед госпиталем, во дворе, забитом телегами и упряжками, в темноте, чуть разбавленной светом с лестницы, он едва протиснулся сквозь толпы легкораненых, которых возницы ссаживали с телег и вели в перевязочную. Он подошел к лестнице, подняться не было сил: омут криков, стонов, шагов, стук носилок и тазов. Попросил санитара позвать Милену.
— Кто ты ей?
— Отец.