Время новых дорог

Он сидел за рабочим столом Голованова, просматривая какие-то его записи и чертежи, и, когда Наташа в своем праздничном платье вошла и прислонилась спиной к двери, он вдруг как-то сразу, до горького комка в горле и сорвавшегося дыхания, осознал всю несправедливость своего к ней отношения. Она конечно же абсолютно ни в чем не была перед ним виновата. Не она, а он был виноват в своей нелепой боязни потерять лицо, раскиснуть, расслабиться и, в конечном счете, едва не лишиться любви, которую он так долго искал и которую мог потерять, если бы она сейчас не пришла и не остановилась у двери, запрокинув голову и закрыв глаза. Он поднялся из-за стола и медленно пошел к ней, подыскивая по пути слова, которые могли бы все объяснить, поставить на место, обозначить единственное решение, как для него, так и для нее, после которого уже ничего не надо будет объяснять, после которого все сложится как надо на всю оставшуюся жизнь. Он подошел к ней вплотную. Она открыла глаза и ее спрашивающий, немного испуганный взгляд обжег его повторным ощущением собственной вины и боязнью сделать что-нибудь не то и так и не справиться с запутанными обстоятельствами последних событий. Их надо было обязательно сейчас же исправить, иначе все снова пойдет не так. Он нерешительно погладил ее волосы и тихо заговорил, не отводя взгляда от поднятого к нему лица.

— Знаешь, о чем я здесь думал почти час назад? Какое это было бы счастье остаться здесь вдвоем навсегда. Изучать, спокойно работать над проектом, строить планы, планировать счастливое будущее… И любить тебя. Любить всю оставшуюся жизнь. И пошли они все к чертовой матери — эти интриги, доносы. Подставы, обман, воровство, неумение и нежелание понимать. Они перестали бы для нас существовать, остались бы там, в другом измерении… Как считаешь, может такое?

— Нет, — еле слышно прошептала она, прижавшись к нему и крепко, до боли, обхватив руками. — Конечно, нет.

— Почему?

— Потому что ты, это ты. Другим ты не сможешь.

— Каким другим?

— Ты только что рассказал. Но я все равно рада.

— Чему?

— Что в твоем измерении ты нашел место для нашей любви.

— Она там самое главное.

— Преувеличиваешь, но я все равно рада.

— Знаешь, я тоже рад.

— А ты чему?

— Всему. Понимаешь, все вдруг стало ясно. Ясно, что было, ясно, что есть сейчас, ясно, что делать дальше. Ради этого я бы побежал на Северный полюс, не то что на метеостанцию.

Услышав про метеостанцию, Наташа вся закаменела, попыталась отстраниться, но Зарубин не отпускал ее.

— Подожди… — ее голос сорвался. — Я ничего не понимаю… Чему ты рад?

— Рад, что все, что говорили про тебя, неправда. Рад, что ты нашлась. Рад, что Пашка провернул огромную работу по участку… Теперь я окончательно знаю, что надо делать, что говорить, с кем драться…

— Ты все-таки собираешься драться?

— А как же.

— С кем? Когда?

— В пятницу, в министерстве. И потом, если они будут мешать. У меня сейчас очень драчливое настроение.

— Ты это серьезно?

— Очень.

Пауза в их разговоре неожиданно совпала с внезапно притихшими порывами ветра. В наступившей тишине стало хорошо слышно, как стал заикаться и несколько раз чихнул в пристройке движок. В заезжей разом погасли все немногие лампочки, и наступившая темнота с еще большей отчетливостью подчеркнула для ее обитателей их почти космическую оторванность от остального мира. Внизу послышались шаги, хлопнула входная дверь, кто-то вышел из заезжей.

— Анатолий Николаевич, сообщаю как некурящему — спички и керосиновая лампа на тумбочке у кровати, — крикнул снаружи под окном Голованов. — И не раскокайте в темноте мои приборы, я несу за них материальную ответственность. Попытаемся запустить движок, но вряд ли. На сегодня лимит исчерпан. Не переживайте, светать начнет часа через два. Все-таки конец апреля.

— Зажечь лампу? — спросил Зарубин.

— Не надо. Мне так легче.

— Ты о чем?

— Ты даже не спросил, как я оказалась здесь, почему…

— Я догадывался. Сейчас все наконец понял.

— Это хорошо, что понял. «Наконец»… Я тебя вообще никогда не воспринимала как счастье. С самого начала как беду. Но уже ничего не могла с собой поделать. Потом ты перестаешь появляться, перестаешь отвечать на звонки, не замечаешь, когда проходишь мимо. Я хотела тебя убить.

— У меня тоже возникало иногда такое желание, — прошептал Зарубин и поцеловал ее.

— Правда? Я очень рада, что у тебя тоже возникало такое желание… Если бы ты убил меня тогда, я была бы счастлива. Потом меня вызвал Пустовойт и сказал, что тебя надо спасать. Не знаю, как я тогда не расхохоталась ему в лицо, не закричала, не заплакала. Наверное, я все-таки сильная женщина.

— Ты любимая женщина.

— Но я-то этого тогда не знала.

— Теперь знай. Самая и навсегда.

— Но тогда я не знала. Борис Юрьевич тоже, кажется, знал, что я не знала. Он сказал, что ты сломаешь себе шею на этом участке, что здесь нельзя строить. А я даже обрадовалась. Сразу согласилась. Решила — он меня не замечает, презирает, я для него пустое место, а я его спасу. Спасу, а потом скажу, что ненавижу. Дура, да? Конечно, дура. Он считал, что ты не захочешь поднимать шум, когда узнаешь, что я здесь.