Время неба

— Не выкай мне. Терпеть не могу!.. — плеснув в стакан новую порцию водки, она одним глотком с ней разделывается и морщится. — Он дурак. Постоянно говорю ему об этом. С самого детства странный, не ведает, что творит. Мы и к психологам ходили, и к целителям… В третьем классе яблоки из школьного сада продавал, хотел почувствовать себя предпринимателем, проверить, насколько тяжел мой труд. В шестом — стянул из дома серебряные ложки и подарил бомжу на улице — якобы, тот сильнее нуждался. Схлестнулся с этими волосатыми из заброшенных домов, увлекся фотографией, стал писать пугающие стихи… Напивался, пытался повеситься, много раз сбегал из дома. Я делаю для него все, а он не принимает! Бессонные ночи, слезы, ужас от мыслей о его будущем — сколько я с ним намучилась!.. Хотя, ты не поймешь, у тебя нет детей.

Прикусываю губу и опускаю глаза.

Молча рассматриваю новенький маникюр, сделанный по случаю отпуска, вспоминаю наши планы смотаться на природу в компании Кира и его друзей, сменить обои и шторки в гостиной, сделать большую подборку моих старых снимков и разнообразить ими интерьер, но сорвавшиеся с цепи предчувствия подсказывают, что ничто из намеченного уже никогда не сбудется.

— Я вызывала полицию, просила помощи у общественников, у казаков. Этих придурков разогнали, развалины домов потихоньку сносят, Тима перестал туда мотаться. После переезда и вовсе вздохнула с облегчением — он начал общаться с ровесниками, нашел девочку… Я же была уверена, что он ошивается именно у нее! Он никогда мне не врал, но с тобой — начал. — Эльвира разражается потоками слез. — Приезжаю, а в почтовом ящике постановление о штрафе. Ищу ребят, те говорят, что он избил товарища из-за неосторожного слова в твой адрес. Превратился в изгоя, кидается на людей. Спросила, что за девушка запудрила ему мозги? А мальчишки ответили, что на его девушку ты как-то не тянешь… Вчера приперла его к стенке, но он на меня огрызнулся. На мать огрызнулся. Пришлось за ним проследить, соседок твоих поспрашивать. Что ты вообще делаешь? Зачем настраиваешь его против родной матери? Зачем толкаешь на конфликты? Как тебя носит земля?!

— Эльвира. Послушай меня… — вклиниваюсь в ее словесный поток. — Мне и в голову бы не пришло настраивать Тимура против родной матери и приятелей! Попробуй спокойно поговорить с ним, он объяснит! Может, стоит чуть больше ему доверять?

— Сколько тебе лет? — устало вздыхает она.

— Тридцать два.

— А мне — тридцать шесть! Тридцать шесть, твою мать! — она резко подается вперед и, чуть прищурившись, цедит сквозь зубы: — И он — мой сын. Что взять с этого дурака? Как представлю, что взрослая баба могла такое допустить, и мерзко становится. Мерзко от одного взгляда на тебя!

— Я не могу без него! Как же мне быть?.. — выкрикиваю в ответ, и вдруг осознаю, как глупо, по-идиотски, прозвучала эта фраза.

Мне тоже становится мерзко — до тошноты, к горлу подкатывает ком, и одуряющая слабость выступает на лбу каплями пота. Всего несколько часов назад я трахалась с девятнадцатилетним мальчишкой, а теперь сижу в его футболке и смею обижаться на неуважительное отношение его матери. Сюр.

— Ты нам не подходишь, — качает головой она. — Он у меня лучше всех. В следующем месяце подаст документы в университет, продолжит образование по специальности и устроится на нормальную работу — я ему неплохое местечко в министерстве подыскала. И девочку со временем найдем. Его возраста. И… его веры.

В висках разгорается боль, а в душе — злость. Я слишком хорошо знаю, каково это — быть родительским проектом с невозможностью сделать ни шага в сторону. И стремление Тимура к свободе теперь понимаю всей душой.

— Какой еще веры? — взываю к здравому смыслу его уже изрядно пьяной родительницы. — Он атеист. Он у тебя гений. Не губи его начинания…

— Моя семья не приняла его отца. Знаешь, как сложно мне пришлось в жизни? Если бы жила правильно, соблюдала приличия и слушала родителей, все могло быть по-другому. Тимур не повторит моих ошибок! — отрезает она. — Отпусти его. Сколько еще он тебе должен?

— Чего? — Замираю, как громом пораженная. — Откуда ты…

— Друзья рассказали, что он встрял куда-то, а ты откупилась. И теперь заставляешь его отрабатывать…

— Да что за бред? — выдыхаю я, но мать Тимура словно не слышит.

— Я прямо сейчас отдам. Сколько? Сто? Двести? Я дам тебе пятьсот.

Ее холеная рука лезет в сумку, и на стол опускается пачка оранжевых, перетянутых резинкой банкнот.

Внезапно до меня доходит — она здесь, и идет на крайние меры только потому, что накануне Тимур не поддался ее шантажу.

Стараюсь выдержать черный пронзительный взгляд и сбавляю тон:

— Эльвира. Забери деньги, слышишь? Он сам все решит! Перестань думать за него, иначе испортишь ему жизнь.

— Жизнь ему портишь ты, — она усмехается и барабанит ногтями по столешнице. — Я тебя никогда не приму. А его — прокляну. Выбирай. Твой нездоровый эгоизм стоит его счастья?

Боль пульсирует в висках. Лицо немеет. Глаза жжет.