Время итогов

Речь шла о рассказе «В родных местах». Ранее я уже упоминал о нем. Появление такой статьи вызвало необыкновенный шум. Ко мне, и в редакцию и домой, посыпались телефонные звонки знакомых и незнакомых людей. И все они выражали свое возмущение. Но были и такие, кто приветствовал появление такой статьи. И это сразу же выявилось на партийном собрании. Повестка дня была посвящена партийной учебе, но все собрание свелось к обсуждению «моего» вопроса. Но я на этом собрании был спокоен, как никогда. Накануне я позвонил Шолохову в Вешенскую. Он уже знал статью, прочитал и рассказ.

— Кто же ему дал право говорить от имени солдат, — донесся из Вешенской голос Михаила Александровича, — я ведь тоже солдат.

— Что вы скажете о рассказе? — спросил я в волнении.

От оценки Шолохова для меня зависело все.

— Нормальный рассказ. Надо защищать его, бороться!

И как мне легко стало. Нет, я не ссылался на авторитет Шолохова, но я знал партийное мнение Шолохова и уже отстаивал свою точку зрения. Потом на заседании бюро Ленинградского обкома партии обвинения в мой адрес были признаны несправедливыми.

Кроме телефонных звонков, мне шли письма и копии открытых писем С. С. Смирнову. Не могу не привести некоторые из них.

Открытое письмо писателю С. С. Смирнову

Уважаемый Сергей Сергеевич!

Все, кого так или иначе коснулась минувшая война, давно уже следят за Вашей литературной работой. Следят с благодарностью, с надеждой, что Вам удастся открыть новые имена героев, расшифровать новые страницы в самой сложной и самой запутанной книге, имя которой война. Мы привыкли видеть в Вас человека большого и мудрого сердца, который по разрозненным деталям, по обрывочным сведениям способен воскресить суровую и трагическую правду о тех, кто, казалось, навсегда затерялся в хаосе первых лет войны.

Тем в большее недоумение повергла меня Ваша статья по поводу рассказа С. Воронина «В родных местах». Статья тенденциозная, крикливая, выдержанная в тоне безапелляционного приговора.

Всем понятно Ваше негодование против предателей и изменников Родины. Нет им прощения! Но откуда Вы взяли, что С. Воронин морально оправдывает предательство и измену? Как можно хоть на минуту допустить подобную мысль в отношении своего собрата — советского писателя? Одно из двух: либо Вы не сумели разобраться в содержании рассказа, либо оказались в плену страстей, которые не имеют ничего общего с заботой о развитии нашей литературы. Мне хочется думать, что случилось первое.

На чем основано Ваше обвинение? На том, что герой рассказа Иван Касимов будто бы проявляет чувство сострадания и жалости к «отпетому бандиту» — «власовцу» Василию Никитину.

Но, во-первых, общеизвестно, что литературного героя нельзя отождествлять с писателем, а во-вторых — и это главное, — Василий Никитин вовсе не является тем махровым, убежденным «власовцем-душегубом», образ которого Вы так ярко нарисовали в своей статье. Произошло нечто невероятное. Вы сами придумали, навязали Сергею Воронину несуществующий в его рассказе образ головореза-изменника и с помощью этого придуманного персонажа публично заклеймили честного писателя.

Да, верно — Василий Никитин конвоировал советских военнопленных — об этом черным по белому написано в рассказе. Но разве он похож на того зверюгу «власовца», который беспощадно расправлялся с нашими военнопленными и с ожесточением обреченного дрался против советских войск? Вспомните, — эти слова Вы опустили — как ведет себя Василий при встрече с Иваном Касимовым на Крещатике: «конвоир вдруг отскочил назад и уже больше не приближался». Нет, махровый «власовец» поступил бы иначе. Не в привычках закоренелого мерзавца оставлять в живых свидетеля своих преступлений. И уж с кем, с кем, а с Иваном Касимовым он бы расправился. Но, может быть, Василия остановили воспоминания детства и, может быть, в других случаях он поступал по-другому? Нет, и это был бы домысел. Трудно, немыслимо поверить, что махровый «власовец», убежденный противник советского строя, обагривший свои руки кровью наших людей, бежал к партизанам и затем честно, более года, сражался против гитлеровцев. Тем более это трудно представить в отношении такого малодушного человека, каким является Василий Никитин.

Для меня, да и для каждого непредубежденного читателя совершенно ясно, что Василий Никитин принадлежит именно к той категории людей «со сложными, порой трагическими судьбами, вина которых, — говоря Вашими словами, — перед Родиной была не столь тяжкой. Одни из них («власовцы». — Ф. А.), — как пишете Вы, — надели фашистский мундир только для того, чтобы обмануть врага, скорее вырваться из плена, и иные успешно осуществили свой замысел, перейдя на сторону советских войск и бежав к партизанам. Другие записались в армию Власова по слабодушию, не выдержав издевательств и пытки голодом в гитлеровских лагерях».

Но ведь все это как раз и переплелось в нелегкой судьбе Василия Никитина.