Время итогов

...Коляска к дому подкатила,
Увозят сына твоего...

Подкатил автобус. Призывники сели. Смотрят в окна. Час расставанья. Провожающие пригорюнились. Но закричала на гармониста круглолицая статная казачка:

— Грай! Шо примовк?

Гармонист рывком дернул мехи и заплясал пальцами по кнопкам.

— Ты шо граешь? — окрикнула его казачка.

— Фокстрот, — растерянно ответил гармонист.

— А ну его! Давай гопака!

Гармонист заиграл гопака. И казачка пустилась в пляс. А за ней пошли и другие. Призывники улыбнулись. Девчата смахнули слезы. Так был посрамлен фокстрот. Хорошо бы поскорее услышать и про «Последний нонешний денечек». Но это зависит от Союза писателей, Союза композиторов и Министерства обороны. Чем скорее они проведут конкурс на лучшие песни, именно на песни, пусть их будет пять, десять, какая разница, тем будет лучше.

Плохую песню можно убить только хорошей. Надо хорошую, радостную, светлую, праздничную. Нашу песню!

Гассказ «Тамань» дополнился многими деталями, которые не вошли в корреспонденцию, но которые были в жизни. И вошло еще раздумье об этой исстрадавшейся земле.

«Я долго не мог уснуть, согревался в пустой тишине необжитого дома, думал с удивлением о том, что нахожусь на той самой земле, где уже беспрерывно более двух тысяч лет живут люди, что когда-то здесь был большой город с удивительным названием — Тмутаракань, и отовсюду к нему шли на парусах торговые корабли, и военные шли, и на улицах, перемежаясь временами, то слышались смех, веселые голоса, то раздавались звон оружия, треск огня. И жизнь была, и гибель, и любовь, и страдания, и кто-то плакал вот в такой безутешной ночи, и кто-то торжествовал победу. И были здесь греки, и турки, и татаро-монголы, и за каким-то лешим генуэзцы, и, наконец, русские казаки поселились. И с тех пор это уже часть России. И город исчезал и снова восставал из пепла, и снова погибал, и так до тех пор, пока не стал «самым скверным городишком», но позднее и городишком не стал, выродился в обыкновенную станицу. Но и в обыкновенной станице продолжалась все та же трагическая история исстрадавшейся земли, и новые войны не миновали ее и полили обильно человеческой кровью и уснастили металлом и костьми».

Такая история только одного малого куска земли дает возможность о многом задуматься. И в первую очередь — о Родине. О ее судьбе. О ее будущем.

Врач на дороге

Утонул Виктор Никитин. Я знал его, сильного, медлительного человека. Несколько раз рыбалил с ним. И вот его ищут, шаря сетями по дну. И я не могу не написать рассказ с нем. Живут рядом соседи, и я пишу о них. Вспоминаю тайгу, изыскателей, и снова рассказы. Так набирается книжка — «Роман без любви». Ее заметили, о ней писали. А я в это время находился уже совсем в другом краю от тех мест, какие дали мне много рассказов. Псковщина. Чудское озеро.

«Длинный, как у моря, песчаный берег. И выброшенные волной водоросли, и мертвые окуни, высохшие на солнце, и вороны, подбирающие падаль, и просмоленные остроносые лодки, как негры с кольцом в носу, притянутые к столбам. И тихие незабудки, растущие у края воды с весны и до студеной осени. И оторванные штормом от рыбацких сетей пожелтевшие поплавки из пенопласта... И ни души на всем берегу. И вечная, с белой пеной, с белой кипенью, с белым вихрем, бегущая, неотвратимая, то крутая, то плоская чудская волна.

Ах, эта волна! Я ее видел в сотнях игрищ. Такую, которая лихо, за каких-нибудь полчаса набирала свою бешеную силу и неслась по всему простору Чудского с шипением, полная плотной воды, вспыхивая, и черная на солнце. Она играючи вздымала лодку чуть ли не к небу — а по нему быстро, ряд за рядом, шли тяжелые рваные тучи — и бросала ее вниз, в преисподнюю так, что трещало днище и скрипели борта.

Бывала волна и такой — это если ветер дул с запада и вода шла к нашему берегу и затопляла его, — когда прибой шумел и гудел по всему берегу в сплошной пенной полосе, и не вздумай тогда встать к волнобою бортом — захлестнет, опрокинет лодку, и слава богу, если сам выберешься, хотя на прибое воды всего по щиколотку».