Время алых снегов

«...Сложная штука жизнь, дорогой воображаемый читатель! Представь себе: и Сергей Рубахин в начальники выбился. Да! Но это еще цветочки. Неделю командую танковым экипажем, а понять не могу, кто же в этом экипаже настоящий начальник: я или механик-водитель — первоклассный, лучший механик роты, который все умеет, все знает, на всех покрикивает, даже на своего непосредственного начальника? Куда как легче с молодыми начинать... Однако экипаж только тогда экипаж, когда в нем один командир.

С чего же начать мне воспитание моего мастера? К лейтенанту бегать с жалобами характер не позволяет, да и не для того меня командиром назначили...

Эх, заглянуть бы теперь в личный дневник Валерки Головкина! А впрочем, может быть, свой вести регулярнее? Чтоб в жизни не повторяться, особенно в глупостях. Что ж, попробуем. Продолжение* как говорится* следует...»

1974 г.

РАССКАЗЫ

Тихий август

Возможно, то была учебная мишень, а может быть, боевой самолет, несущий смерть на острых пилонах. Он летел с северо-востока на юго-запад, держась вблизи границы ночи и дня. Он мог легко догнать уходящий день, но не спешил. Пилоту хотелось прийти к цели в такой час, когда уставшие за день люди засыпают...

Стояла середина августа, когда луна ходит высоко, светит ярко, но умиротворенно. Вокруг самолета небо на сотни километров было пустынным, как и северная земля, расстилавшаяся внизу. Белая полоса заката почти не ослабляла лунного сияния, и от самолета на облака падала тень. Оттого казалось — в небе летят два самолета: контрастно черный и молочно-серебристый, ускользающий от взора.

Самолет шел без огней...

Лейтенант Кудрявцев сидел впереди капитана Соснина, собранный, официально строгий, и неотрывно следил за выпуклым экраном локатора. Он сидел, слегка отклонясь в сторону, чтобы капитану виделась вся панель станции, и руки Кудрявцева то нерешительно замирали над этой панелью, то бегали по тумблерам с показной небрежностью.

На боевом дежурстве Кудрявцев держался с Сосниным как подчиненный с начальником, обращался только на «вы», давая понять, что их дружба вовсе не мешает ему быть сейчас в полной зависимости от капитана, который оказался в роли поверяющего, и что он, Кудрявцев, вовсе не рассчитывает на снисходительное отношение к себе. Эта искренняя и слишком очевидная забота лейтенанта о субординации в другое время рассмешила бы Соснина, а теперь он лишь морщился. Наконец не выдержал:

— Ты — хозяин расчета и, пожалуйста, оставь эти свои «разрешите». Поступай как знаешь. Надо будет — сам вмешаюсь.

Кудрявцев понял: капитан не в духе и следует держать ухо востро. Он наклонился ближе к панели, весь погруженный в созерцание экранов и индикаторов... Кудрявцев удивился бы, узнай, что Соснин видит сейчас не только его работу, но и еще такое, что никак не отнесешь к службе.

А между тем это было так, хотя Соснин успевал отмечать про себя и запоминать даже маленькие погрешности лейтенанта. Экран локатора был сейчас для капитана не просто экраном, но и окном, уводящим его взор далеко от леса, в котором затаилась станция разведки воздушных целей. Светлые, размытые пятна на округлости дымчатого стекла оставались отметками «местников», и в то же время они напоминали ему вспышки глянцевой тополиной листвы, облитой закатным солнцем, а лента развертки убегала вверх, словно знакомая улочка от набережной к центру тихого городка...

Мелькают, не задерживая внимания, призрачные светляки по экрану, а капитану кажется — это мельтешат лица прохожих, среди которых он ищет единственное, нужное ему лицо. Он узнает его из тысяч, хотя не помнит в подробности ни одной черточки в нем. Только помнит, что у девушки этой светлые волосы, светлые от солнца брови и вся она светлая — просто светлая. И чем упорнее старается капитан представить себе ее глаза, нос, губы, щеки, фигуру, собрать в один облик, тем нереальнее, тем призрачнее она становится, растворяясь светлым, потухающим в зеленой дымке пятном.

Соснин начинает бояться, что никогда больше не узнает эту девушку, что память его зрения теряет силу. А ведь он до сих пор не мог пожаловаться на свою память. Она могла бы мгновенно оживить лица всех знакомых женщин, даже той, с которой вот уже целых восемь лет его не связывают даже письма.

Та женщина осталась в далеком южном городе, где он учился. Позже написала, что не собирается ехать невесть куда ради... Что она хотела сказать своим «ради»? Может быть, ради «зеленого» двадцати двухлетнего лейтенанта, у которого впереди только дороги, лесные гарнизоны, ночные дежурства и расставания, расставания... Он не рассказывал о ней даже лучшим друзьям, но письмо ее с недомолвкой хранит доныне — единственное из всех, хотя потом были совсем другие ее письма, оставленные им без ответа.