Временно

День был светлым и теплым. Грело в спину. Сквозняк не помогал отдышаться. Родинки появлялись в неожиданных местах. Сначала – у двери, потом на потолке, затем у Ассы на кончике носа. Прелестно-то как выглядело, аж суставчики съежились и цветочки в губах проросли. Скорее состричь и унести на могилку! А какую могилку, чью? Надеть костюмчик, носочки длинные, не белые – траур же, побриться, оголтелый, и в любой степени помытости прийти на траурную мессу, быть там первым. Асса читала книжку вслух, пока Жа собирался и не утюжился. Читала она следующее:

– Некролог: « Вчера, то есть 15 апреля неизвестно такого-то года, в 17:45, почил своим мировым отсутствием герой молодежи, великий ум современной прошлости, отсутствующий и огороженный своим же костюмом, профессор любви и нелюбови, флорист умерших семян, целитель бездушных и громоотвод для преступных помыслов ничего не делать и не умирать, доктор Утин Соломонович Демократов. Бывший переизбранным на свое почетное место палача и казначея предсказаний на горсте слез в марте этого года, в день воссоединения Болезни и Здравия, Глупости и Ума, в четвертый раз воскресший от рук своих же убитых, он праведно нес свой перевернутый крест не в гору, но с горы, чтобы показать унылым и беснующим в горе молчания свои красивые запонки, уши в дырочку и лысину, покрытую мхом, галлюциногенными грибами и ветвями оливы. Семья Утина, состоящая из Верного друга Мима Леснова и Святого Гундосова, желают ему скорейшего возвращения через 6 лет в свое низенькое тельце, а также приятного отдыха в скоропостижной урне, в которую тот будет помещен, чтобы цвести и пахнуть, пока его плоды жизнедеятельности его самого не вырастят в новое соцветие благополучия и беззубости. Аминь ля фам».

– Я никуда не пойду, – пробубнил Жа, поцеловал плечико Ассы, точнее, поцеловал солнечного зайчика, сидящего на плечике Ассы, и вытер слезы счастья маленькой своим рукавом, шепча, что все будет хорошо, все будет, когда вернется Время, и все закончится.

апрель, 19.

03:59

– За что мне честь такая? Я видел бога. Точнее, бога нет. Но я видел дух. Я видел то, о чем все шепчутся, что представляют сквозь сны, что не передают по наследству, но записывают и замаливают. Таким назвать можно босые ноги человека, всю жизнь носившего сандалии и туфли изо дня в день. Или бабы улыбка у зеркала, которой зубы выбили, а та лишь освободилась наконец. Головой своей освободилась, убежала, вещи не собирала даже, ушла. Мне думается, это чувство всех сильней. И даже сильнее страха, что маловероятно, я сам не верю этому, но чувство есть, и есть неточное, и, каково оно, не знаю.

Есть мысли, что мы не спим все тут, а видят нас, не сны, другие человеки, уставшие с годами думать о себе, делах, о святости и глупости своей. Я сплю сам, и я вижу, как видят со стороны меня мои и не мои, но чьи-то, прямо скажем, существа. Они мне говорят: «Малыш Жа, жабрик, что ты, как?» Уставший жить крошечный Жа так смотрит на себя и выдыхает вроде не табак, но густоту из-под и в, оттуда, где есть не то, что есть у каждого из вас. Какая честь увидеть бога, которого и не было, и нет.

Сродни музыке, оно, выпитое с молоком матери, опустошающее в алкогольном потопе, и после, отрыгивая душу, наизнанку выворачиваясь, подолгу мучаясь, проявляется то самое, глубинное. Живет себе лишь несколько секунд, а после тонет, глохнет и забывается. Как город, что не видел ты, но так любил. Как вальс, что не станцевал с той девушкой, касаясь ее волос в гардеробе, а потом целуя свои пальцы в школьном туалете, еле улавливая стон запахов еще не испорченной временем кожи, еще не получившей поцелуев рой от шеи и к ногам, и волосы те еще некрашеные вдыхает парень, страхом захлебнувшийся. Но страх уходит – и вот то самое, тот миг, процесс, ведущий далее всю жизнь тебя в болото, откуда не выходят партизаны, ни звери, ни убитые за доброту. Играет музыка глухонемому, с рождения играет, веселит убогого, а тот лишь плачет.