Временно

Солнце его не любит. А ночные стражи поди и подавно. Все чаще кажется ему время, проведенное во снах и поиске их крепких объятий, потерянным и нечистокровным. Испорченным, как заводной будильник, лишь раз в часы полудремного пребывания бьющий по ушам и под дых своим звонким и трезвым рвением. На что потратил малыш Жа тот промежуток – от начала странствий по надгробным камням и до конца полета кукушки под его облаками – звенит себе и звенит, кричит что-то, надрывается, как баба неугомонная. А в то же время вечера молчит, не дергается, даже клювом своим не поманит, все ему так, а все, что так, за так не отдается. На что он солнце променял, думает. На крик механический. На булавку в коже за «для счастья и удачи». Снится ему одну ночь, что целует он даму пришибленную, у нее коса до попы и ножки сверкают потливые на ветру. Чудится, будто знает он ее, а если во сне знать, то уж пусто будет наяву долгую неделю пережевывания увиденного. Что есть она в тех снах, что есть он и его целующие губы, что есть шея ее в бархатцах и запахе раздавленной смородины? Задолго до перевертываний на подушках услышал он ее, а здесь и теперь, в проруби тишины, она открылась ему и уподобилась отцу всевышнему – уподобилась каждому живущему на земле. Сон стал целостным и своеобразным, как пчелиное жало, что застряло в разных местах на теле – каждое болит по-своему.

Раньше, когда солнце любило малыша Жа и тени от херувимских Ев еще не душили его поутру своим тягучим звоном, он был белобрыс, страстен и тонок. Как ниточка был, оранжевая, длинная. Малыш мог пролезть в любое окошко, а что за ним – ему не казалось важным, – важнее пролезть, спрятаться, как огню не угаснуть. Все прогибы и ухабины в себе знал, а те, что еще не открыл, оставались в карманах песчинками и ракушками морскими. Носил он их гордо и топил так же гордо в водоемах неповседневной остолбенелости души. «Ах, мама, мама, – плачет малыш Жа спьяну, – когда о тебе вспоминаю и о нашейном крестике, что мне перед возвышением повесила на голову да так завязала, чтобы уши мешали его с легкостью снять. Но не был я Ван Гогом, и уши мне были ценнее твоей веры, мама, потому разгрыз я веревочку и бросил бога в окошко. А там поле за окном было, и ничего больше не было там. «Встань и иди», – шептало мне солнце. А куда вставать и идти куда – не говорило. Может, за крестиком на задний двор? Может, только не нашел я там его, может, коты унесли или бедолаги с бродячими ногами за серебро приняли, за дар небес? Проросло поле рапсом на следующее лето, и было видно, как солнце любит мой заоконный мир. А обо мне оно забыло, и белобрысость моя превратилась в черноту и буроту, в бурлящие потоки нефти, в седеющие лепестки ландышей, в истому, в плевок старика, в память. Ах, мама, мама, как много плакал я, все алкоголи выплакал и протрезвел так, что аж узнал себя в зеркале – и мне стало страшно от такой явности, от чистого взгляда на мое существо».

И снова снится ему зеркальное покаяние, монотонный стук часов и слезы от выпитого за всю жизнь свою. Снится ему соседка его по стенке в общежитии семейного типа, где он притворялся семьянином и жил с блядями и их детьми, только чтобы платить не надо было да и чтобы ее слушать – за стеною. Возьмет было батькин армейский стакан, железный, тонкий, как аромат губной помады на белесой рубашке в крапинку, памятный, как тот же поцелуй неловкий. Возьмет его, обхватит всей рукою и сердцем, уплотнится и, переливаясь, нацелит слух в донышко, прислонит к стене и слушает, как она там поет себе цыганочку и кавалькаду устраивает. Стрижет ногти как, слушает, в уборную ходит как, слушает, да даже как молчит и сопит во сне – тоже слушает и все не может наслушаться, ай как хороша. Любой музыке, любому громкому душебиению, красоты ворчания любимой, хохота от дурака. Все в ней так и клокочет, бьется, уподобляется. А раз выходит малыш на балкон и видит ее сквозь слезы – страшная до одури, больная вся, прыщавая, грудь как цементная, тяжелая, тяжелее горя. В охапке у нее муженек такой же любознательный, по очкам видно и по мученическому взгляду в ноги свои, да и целуются они, целуются как тюлени, хрипя и пуская липкие слюни в воздух. «Не, — думает малыш Жа, — глаза навыкат, а уши в трубочку». Он будет слушать ее и любить свою мечту, лишь это может его избавить от унижения к собственному прозрению, лишь так она будет сниться ему в ночи и виду не подавать, но звук. А оттого так сильно долго спать любил малыш, что солнце да и потеряло его предел.

К чему, что он проснется назавтра и будет май? К тому, что Жа не видит вас так долго, Время Станиславовна, и, может быть, он даже счастлив, но отчего-то все же и тоскует по светилу небесному, что в его окно не хочет заглядывать. А что же там, за ним, не интересно ли тебе?

декабрь, 21.

00:01

Не май. Легкие и воздушные спиртные напитки.

03:11

Действительно, что может быть гуманнее убийства самого себя, медленного и изящного убийства?