Временно

Вчера ближе к ночи жизнь остановилась – малыш увидел, узрел! Моментально, как по выключателю, хлоп – и не стало ее. Билась там, корчилась, ветер гоняла и щеки пыжила, а потом бац – и пропала. Теперь утро, и ничего, ничто! Большое такое, сильное, перепачканное в грязном русском снегу и заляпанное жирными пальцами неудачного актеришки в вечном перформансе сквозь облака. Жизнь забылась, и слышно было, как бьются все сердца на свете, даже кузнечиков. Женщины, как матери поднебесные, гладили исхудавших и седых мужчин по уставшим большим головам, бабушки били внуков за суеверность и недоверие, а маленькие инакомыслящие лишь обиженно жевали свои блинчики со сгущенным молоком и наполнялись изнутри светом. Автомобили целовали фонарные столбы и могильные оградки, листочки сверху падали на камни с именами Шелли, Рембо, Достоевский, Коэн, кот Фыр. Некогда великие и разрушенные, забытые дома, отели, памятники, города выстраивались в шеренгу на коснуться губ мироточащих бродяг, совершающих кадиш и намаз в крысином помете по шею зарытые тут, на месте их всеобщего погребения! Пьяные клоуны продавали на лютом холоде шарики в форме собачек и жирафов, клянча на согреться и растрачивая внутренние свои органы на неудачу. Летели пакеты с мусором в воронку правосудия, зашивались рты художникам, судьи отбивали сами себе смертные приговоры, исполняя партию барабанов из сонат Людовика Эдаковонного. Все сияло и струилось красотой, вся история вселенной вытатуировалась в зрачках последнего родившегося в этот миг существа, и он глаза решил не открывать. Чего только не было! Но жизнь теперь не шла, она остановилась, даже опьянение, болезнь, удушье, катастрофа, мысль, звон, природа, сон, смерть – забылось все, и ничего не стало разом. Все ничего, все, ничего, все-ничего. Бабах. Закончилось. И тут малыш Жа вспомнил, что лишь позабыл все, – тюрьмы ворота отворили, и Время Станиславовна вошла с гостинцами под мышкой.

– Тик-так, мой милый Жа, тик-так. А вот и я!

– Вы принесли мне еды, чтоб мучить меня дольше?

– Конечно, так, прекрасно быть долгим и неутомимым, великое откровение вокруг и мимо обходя. – Дама, как карточная, держала пиковую розу в руке, та вяла и сохла на глазах. Жа искал козырь в рукавах, а нашел только сигареты.

– Черт подери, я кто вам, мальчик, что вы со мной в игрушки играете? Я человек, я мужчина, я часть этой жуткой, бессмысленной и абсолютно невыносимой абсурдности вселенной, в конце концов, я ее часть! Дайте же мне кусок сыру, как и всем мужчинам в шляпах на босу голову, которым даете вы! Дайте! Или уйдите прочь! Мне от вас тошно и жрать хочется.

– Вы сами полюбили меня и пренебрегли сытной едой, молитвами и крепким бургундским по пятницам.

– Я не выбирал жизнь.

– Никто не выбирал. Только не останавливайте ее больше, я сильно обижаюсь. Мне рабочие часы вычитают, знаете ли. Да и ту тетку с виноградом я совсем не люблю, только тшш. – Она махнула рукой, и сигаретный дым в легких малыша Жа скукожился от недостатка пространства. Из глаз потекла смола.

– Я буду читать, не дергайтесь.

– Руку перебинтуйте, течет же на брюки.

– К черту.

– : —

– Я принесла тебе хлеба и килек в томате. Будешь?

– Конечно, спрашиваешь.

– Милый Жа, почему же ты голодаешь и совсем не работаешь? Мы могли бы ходить с тобой в рестораны и слушать живые выступления великих джазовых музыкантов, объедаться лобстерами и креветками в сливочном соусе, плеваться косточками от марокканских абрикосов в картины забытых художников в Институтах современной живописи. Почему же ты живешь тут, как при блокаде?

– Моя дорогая Асса, передай нож. Теперь позавтракаем. А то уже слюни свои есть устал.

– Ты питаешься только вином и скандалами. Ты тут сгниешь, и никто тебя не спасет, если ты себя не спасешь. – На лбу у Ассы проступило напряжение, виски стали пульсировать, а желудок громко урчать в ругани.

– А что рестораны? Они там сидят себе, даже есть не хотят, просто красуются в своих новых платьях и рубашечках, воду пьют и хмелеют от собственного эгоизма. Сидят как на иголках и манерно точат себе руки ножами, чтобы после сбросить груз с тела и выдавить в ванную весь тлен просвещений от специализированных социальных помоек. Я бы ходил в ресторан, чтобы кричать им, какие они суеверные и ранимые, чуткие слепцы, злобные кролики, не тронутые за живое, чистые, а потому безмозглые. Ах, но у них и для кричащих есть специальное место. Вот потому-то я здесь. Здесь никого нет, кто бы меня мог запереть в то место. Ведь ты этого не сделаешь, Асса?

– Не сделаю. Только поешь скорее. И не спеши. Я открою вино.

– Не сомневайся, она не сделает этого. Она же тебя спасет. А ты ее?

– Опять вы?..

Время Станиславовна звенела бокалами из хрусталя, держась у серванта емко, как стена дыма, и улыбалась лихо, единодушно, – настоящая волчица.

– А кто же еще. Вы есть-то будете?

– Ах ты, чертова сука.