Враги

— Ну, что длать, что длать? — мысленно стоналъ Мотька. — Когда Богъ уже благословилъ и работа нашлась, такъ вотъ теб, такой извергъ случился… И завтра опять это же самое будетъ, и посл завтра то же…

— А чтобъ онъ пропалъ! — отъ всего сердца взмолился онъ.

— Австріякъ, тотъ, братцы мои, самымъ лучшимъ манеромъ съ жидами со своими справился, — объявилъ Митричъ. — Взялъ да всхъ на мерзлый островъ въ Ледовитый океанъ и посадилъ.

— Ахъ, лиходй! — одобрилъ Егорушка. И, желая перемнить тему разговора, политично спросилъ:- А какая у австріяка форма? Амуницыя, значитъ, какая у яво будетъ, амуницыя?

— Не хотимъ, говорятъ, жидовскаго духа — и шабашъ. Ступай на ледяной островъ… Ни солнца тамъ, ни дерева, ни травки, ни огня, — ничего не видать! Ледъ да блые медвди. Молись себ своему жидовскому Богу!

— Богъ-то одинъ, — задумчиво произнесъ Егорушка.

— Богъ одинъ, да вра разная.

Егорушка помолчалъ.

— Ну, а тово… а ухать оттеда, съ острова, разв нельзя? — заинтересовался вдругъ Анисимъ.

— У-у-ухать?.. Хо-хо-хо… Онъ те удетъ!

Выцвтшіе глаза Митрича злорадно забгали.

— А миноноски на что? Кругъ острова шестнадцать штукъ миноносокъ стоитъ, караулятъ, чуть кто съ мста тронулся — сейчасъ стопъ! Тутъ ему и крышка… Половина жидовъ на острову уже передохла… а доктора разсчитали, что черезъ семь годовъ ни слуху, ни духу отъ нихъ не останется.

Втеръ дулъ теперь сильне, мнялъ направленіе и становился суше. Онъ обжигалъ Мотьк лицо, упорно разворачивалъ полы его куртки и билъ его по тонкимъ, одтымъ въ парусиновые штаны, подогнувшимся ногамъ. Даже усиленныя дйствія ломомъ не могли побдить холода и не въ состояніи были сообщить гибкость коченвшему тлу. Мотька весь дрожалъ. Жестокія слова Митрича мучили его, — точно въ уши и въ сердце ему заколачивали длинные гвозди… Онъ бросалъ косые взгляды на Митрича, на его толстый, покрытый растрепанными, желтыми волосами затылокъ и крпко стискивалъ зубы. Онъ дрожалъ уже не отъ одного холода: негодованіе и ненависть вызывали въ немъ частое и мучительное трепетаніе.

— И плодущіе же, сволочи! — продолжалъ Митричъ. — Не надо и сусликовъ. Вотъ, примрно, этотъ самый пархъ, что сюда приперъ: ты думаешь, онъ у своего батьки одинъ? Чорта съ два! Сходи-ка къ нему домой, — небось, тамъ ихъ дюжина цлая. А то и дв…

— Это какъ Господь, — сумрачно нахмурившись, пояснилъ Егорушка. — Господу народъ надобенъ…

— «Надобенъ»… Понимаешь ты!.. А вотъ кабы я надъ жидами главный командиръ былъ, выпустилъ бы я такой указъ, чтобы маленькихъ жиденятъ за ноги да объ стнку. Хопъ — и нту! Хопъ — и нту!.. Вотъ и къ этому бы халдею заглянулъ, — счетъ бы имъ тамъ подвелъ правильный…

«Извергъ, катъ!» — тихо шепталъ Мотька. И при этомъ самъ становился злымъ и жестокимъ. Онъ представлялъ себ, съ какимъ удовольствіемъ онъ ударилъ бы изо всей силы Митрича по лицу… Разъ ударилъ бы, и два раза, и три раза… Билъ бы, пока не хлынула бы кровь, пока не окоченлъ бы этотъ мерзкій и злой языкъ…

И уже не было радости въ его душ, не было въ ней и безцльной жалобы, а все выше и выше поднималась жажда мести и крпла потребность расплаты. Ноздри у Мотьки яростно раздувались, глаза горли, и щеки дергались въ мелкой и непрестанной судорог…

Митричъ, сосредоточенно возясь, шагахъ въ сорока, съ огромной льдиной, прервалъ на время свои приставанія къ Мотьк и вс ругательства адресовалъ къ непокорявшейся тяжелой глыб. И Мотьк это было непріятно. Теперь ему издвательства Митрича были нужны. Они были ему нужны для того, чтобы довершить происходившую въ немъ работу, чтобы довести злобу до ярости, до безумства и швырнуть его — тщедушнаго, голоднаго, измученнаго мальчика — на этого тяжелаго, костистаго и грязнаго здоровяка… Все въ немъ кипло и бурлило, хотя и не въ такой еще степени, чтобы расправу начать сейчасъ же. Нужно было новое раздраженіе, необходима была еще новая, послдняя обида, чтобы голосъ разума и подлаго разсчета замеръ окончательно, чтобы сердце загорлось со всхъ сторонъ.

Митричъ побдилъ, наконецъ, свою льдину. Послднимъ усиліемъ онъ приподнялъ ея край, подсунулъ подъ него ломъ и выпихнулъ тяжелую глыбу наверхъ.

— Тьфу, бей тебя сила Божія! — проворчалъ онъ, отставивъ прочь ломъ и туже стягивая служившій ему поясомъ синій вязаный платокъ. — Заморился, прямо бда!.. А ты, послушай-ка, какъ тебя тамъ, свиное ухо? Дай-ка табачку!..

Въ глазахъ Мотьки молніей сверкнула какая-то дикая улыбка. Ломъ выпалъ изъ его рукъ, весь онъ мгновенно выпрямился.

— Холеру я теб дамъ, прохвостъ!

Слова эти прозвучали рзко, отчетливо и звонко, — точно тяжелымъ молотомъ ударили въ тонкую серебряную доску. Митричъ удивленно поднялъ голову.

— Чего?

— Прохвостъ!.. Мучитель!!.. Извергъ!…- истерически кричалъ Мотька:- За что ты меня мучишь?.. Да я теб-б-бя, кровопійцу… уб-б-бью!

И, поднявъ кверху длинныя, худыя руки, онъ ринулся впередъ.

На одно мгновеніе, всхъ — и Митрича, и Анисима, и Егорушку — охватило полное оцпенніе.