Возвращение из ада

Музыка молчал, тихо похрапывал, положив голову мне на плечо. Я старался не шевелиться, не нарушать его сон. Может, успокоится, придет немного в себя. Я тоже, прижавшись спиной к сырой стене, попробовал уснуть. Но вдруг мой сосед встрепенулся, испуганно открыл глаза, вскочил с тюфяка, натянув на ногу один сапог, схватил другой и помчался к дверям, стал колотить и вопить:

— Гей, проклятые, сколько будете еще мучить Степана! Судите его скорее и приведите свидетелей Сталина, Рузвельта и Черчилля… А мои мозги отправьте в лабалаторию на изучение! Музыка пел «Интернационал», был в Дахау…

Он попытался запеть гимн, но из его глотки вырывались вопли и из носа потекла кровь, которую он размазал по всему лицу.

Я подбежал к нему, стараясь как-то успокоить, усадить на тюфяк, но он вырывался из моих рук.

Я с ужасом смотрел на несчастного узника, не зная, как его успокоить. Он, бедный, только недавно сосредоточенно и серьезно рассказывал о подземном заводе, где работал у станка, о лагере смерти Дахау, но вот что-то перевернулось у него в голове, он заплакал и прикрыл рукой рот, утих, чтобы мне дать подремать.

Так длилось несколько дней и ночей. Я, видать, спал на тюфяке мертвецким сном и не видел, как и когда пришли в камеру молодцы, опытные мастера таких дел, и уволокли Музыку неизвестно куда и зачем.

Больше я несчастного не видел…

Я долго после этого не мог освободиться от кошмаров.

Только сомкну глаза, как мне мерещилось, будто Степан вернулся и будит меня.

Я уже окончательно, кажется, забыл счет — утро, вечер, день, ночь. Все перепуталось. Отвык от дневного света, терзался один в темнице. Один. Кошмары постепенно исчезали, и усталость одолела. Я крепко сегодня уснул на страшном тюфяке, испытывая блаженство тюремного рая. Однако радость моя была недолговечна. Меня разбудил голос надсмотрщика:

— Кончай спать, опухнешь от сна!..

Не успел оглянуться, как за дверью загремели ведра с бурдой. Повар протянул мне в «кормушку» алюминиевую миску с похлебкой и в ладонь высыпал мне несколько граммов сахару-песка.

Только взял ложку в руки, открылась дверь и дежурный кивнул мне:

— На выход! Без вещей…

Меня снова повели по извилистым, знакомым коридорам, а минут через пятнадцать я уже сидел в кабинете сутулого осточертевшего мне следователя.

Он долго сверлил меня своим иезуитским, пристальным взглядом, глубоко затягивался дымом папиросы. Сатанинская усмешка играла в его взоре. Он отлично знал, где и с кем я скоротал последние несколько дней и ждал, что я начну жаловаться, возмущаться, но я молчал, ждал, с чего он начнет сегодня допрос.

Он погасил о пепельницу окурок и неторопливо произнес:

— Я вижу, что вы немного изменились, похудели?.. Кстати, я забыл вас известить… Поскольку вы являетесь не уголовным, а политическим преступником, вам дано право, если вы чем-то недовольны у нас, — я имею в виду в бытовом отношении, — обратиться с просьбой, жаловаться…

— Спасибо за заботу… Но я ни на что не жалуюсь, — ответил я. — Тут у вас все хорошо, даже прекрасно…

— Ух, как вы обозлены, — покачал он головой. — Я себе представляю, что вы теперь о нас думаете… Но у нас служба такая, советскую власть защищаем…

— Очень вы ее защищаете… На фронте надо было ее защищать…

— Кто на фронте, а кому надо было ковать победу здесь, бороться с врагами народа… Есть внешние враги, но хуже эти — внутренние. С ними тяжелее… — промямлил он и снова уставился на меня: — Кстати, забыл спросить, как вам понравился ваш сосед? Я имею в виду этого малого со смешной фамилией — Музыка… Потешный такой, не правда ли? Вам было с ним интересно? Как писателю.

— Очень интересно… А я не знал, что так заботитесь тут о писателях…

— Нет, я в том смысле… Хотел бы узнать ваше мнение о Музыке… Как вы считаете, он такой и есть, немного того, — приложил он палец к виску, — или он просто симулирует сумасшествие? Мы никак не поймем, что за тип… Вам как писателю такие должны быть понятны…

— Спасибо за заботу. Поэтому вы меня бросили в ту камеру?

— Ну, как вам сказать, это уже дело администрации — размещение арестованных. Какая свободна, туда сажают… Сами небось видите: камер у нас мало, а клиентов хоть отбавляй!

Он снова закурил, кивнул мне — может, мне хочется закурить. Мне в самом деле хотелось страшно закурить, но, посмотрев на эту самодовольную физиономию, я отказался:

— Спасибо… Вы ко мне сегодня очень добры… — отвернулся я. — Но вы не разрешаете даже передачи… И не могу получить папирос…

— Знаете, это уже не наша вина, а ваша… — усмехнулся он. — Это в ваших интересах… Не будете курить… Курение, знаете, вредно. Надо вам беречь здоровье… Вам бы все разрешили — и передачи, свидание с женой, прогулки… Но ведете себя отвратительно. Что же вы хотите. Пеняйте на себя… Как там выразился великий философ: «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»? Кажется, так?

— Я не помню такого изречения философов…