Возвращение из ада

— Или, как бабка Гапка сказала, — вставил он — «Как себе постелешь, так будешь спать…» Мне почему-то казалось, что писатели более толковые люди… Вы утратили большой шанс… Такого уже не будет… — тяжело вздохнув, продолжал он. — Я имею в виду то, как отвратительно вы себя вели, когда вас пригласил к себе на разговор наш шеф… Человек он большой, государственный, генерал. Нашел нужным вам уделить дорогое свое время. Он мог бы решить вашу судьбу, облегчить вашу участь. А вы? Утратили шанс…

Мне противно было слушать его слова. Он меня раздражал, а он без конца болтал, делая вид, что жалеет меня очень.

— Да, конечно, — поднялся он с места и стал медленно ходить взад и вперед, — как себе постелешь, так будешь спать. Упустить такую возможность… Быть у генерала и не воспользоваться, не найти общий язык. Признались бы во всем, подписали бы протоколы. Разоблачили бы своих сообщников — и дело с концом! — Он с удивлением пожал плечами — Все равно вам придется во всем признаться. Зачем же тянуть лямку? Сколько раз я вам уже говорил: если вам себя не жалко, то пожалейте хотя бы вашу семью… С органами не шутят. Один кивок головой генерала, и ваша жена, сын окажутся рядом с вами… Зачем же вы так?

Я был потрясен услышанным. Как это? За что они могут очутиться рядом со мной? Я ни в чем не виновен, а они? Нет, что-то страшное происходит в нашей стране? Где же законы? Где же элементарная справедливость? Склонять человека к подлости? Выручая себя, оклеветать своих коллег, друзей? Неужели нет уже ничего святого? Попав в эти ужасные казематы, надо оставить в стороне честь, совесть, человечность и стать негодяем?

Кружилась голова. Я думал, что теряю рассудок. Сидел на табурете, смотрел на сутулого изувера и слушал его ехидные изречения, которые терзали мою наболевшую душу. Во мне росла ненависть и презрение к этому бездушному чинуше, к этой проклятой казарме, и думал о том, что никогда меня не смогут склонить к подлости. Нет и нет! Все равно они меня не запугают. Буду держаться до конца. Что бы со мной ни делали, я не предам своих товарищей, не буду говорить на белое черное, лгать, изворачиваться, свое счастье строить на несчастье других. Никаких иллюзий я себе не строю. Наша судьба ужасна. Эта страшная карательная машина работает на всю силу. Но правду они не убьют никогда! Не теперь, то через годы раскроются сейфы этих чудовищных кабинетов, архивов, и наши потомки будут читать эти толстые папки, на которых поставлен штамп «хранить вечно», то пусть они убедятся, что я не кривил душой, не утратил человеческое достоинство в самые страшные дни моей жизни.

Да, буду держаться до конца! И они не согнут меня!

В ожидании приговора

Безумно медленно тянулось время. А может, оно совсем остановилось?

После того, как я прожил несколько дней рядом с Музыкой, одиночная камера показалась мне раем земным.

Здесь я был не все время одинок, по утрам и перед заходом солнца меня часто проведывали озорные воробьи. Они устраивались довольно-таки удобно на ржавой решетке, заглядывали ко мне в камеру, истошно чирикали в ожидании, когда брошу им на подоконник немного хлебных крошек. Получив за это строгий нагоняй от надзирателя, неустанно следившего за моим поведением и грозившего заточить меня в карцер, перевести в подвал, я меньше стал кормить своих пернатых друзей, и они, обидевшись на меня, стали реже прилетать ко мне.

Однажды осенним утром в мое оконце влетел поржавевший кленовый лист, напомнив мне, что за стенами тюрьмы скоро вступит в свои права зима. Я от души обрадовался этому посланцу свободы, незаметно от надзирателя подхватил листок, подул на него, и лист стал медленно кружиться по камере, доставляя мне невыразимую радость. Но это длилось недолго. Грозный надсмотрщик заглянул в «глазок» и увидел, чем я занимаюсь, раскрыл дверцы «кормушки», погрозил мне кулаком, заявив, что за баловство он меня проучит, и позвал тюремного начальника.

В камеру вошел тучный подполковник в сопровождении двух сержантов. Подняв с пола листок, он внимательно рассматривал его, словно это была граната, а не сорванный ветром кленовый листок, затем перевел подозрительный взгляд на оконце, долго всматривался в него, спрятал лист в карман — вещественное доказательство моего преступления. Он кивнул надзирателю, стоявшему за дверьми, приказал принести переносную лампу. Тот быстро выполнил приказание, притащил лампу-переноску на длинном вьющемся шнуре и стал шарить по всем углам, под койкой, «парашей», проверяя, нет ли там подозрительных предметов, не ставил ли я надписей на стене — мало чего может придумать такой преступник!

Несколько раз осветил он лампой каждый уголок и, убедившись, что ничего подозрительного в камере нет, тяжело вздохнул, качая крупной, наголо выбритой лоснящейся головой, сердито выругался, пригрозив, что при повторении подобного я буду строго наказан.

Доведя до конца эту «операцию», начальник, в сопровождении своих провожатых, покинул камеру.

Таким образом я был лишен и этой забавы — желтого кленового листика.