Возвращение из ада

Да и кому будешь жаловаться?

Жаль, что Маланка не доберется сюда. Она баба битая, показала бы этим гадам, где раки зимуют. Не постеснялась бы! А как она, несчастная, доберется сюда, когда в жизни из хутора не выезжала. И надо же билет купить на поезд? А за что? Когда в колхозе второй год гроша не выдавали. Полкилограмма на трудодень — и живи как знаешь. Вот и билет покупай на поезд. Правда, у людей бы могла одолжить. Раз беда в доме, то люди подсобили бы. Но на руках пятеро детей мал мала меньше. А самому малому еще года нет. Да и коровенку не бросишь. Маланка долго не могла родить. Уже отчаялась было. Как же хозяйство и без детишек? Ходила к фельдшерам, интересовалась, а они разводят руками. Говорят, Божья кара, и все! Куда ни ходила, чего только ни делала, хоть сдохни, детей нет и нет! А тут кто-то из соседок посоветовал сходить в соседнюю деревню, бабка-знахарка там живет, травами лечит все хвори. Подалась туда Маланка. Та бабка что-то нашептала ей на ухо, острые травы какие-то дала, и пошли детки один за другим. Уж соседки смеялись — перестаралась бабка. Обсадили детки мою жинку так, что не может она хату бросать. Да и коровенку не оставишь на произвол, как-никак живое существо. Правда, коровенка — одни кожа да кости и молока дает что кот наплакал, что с гуся вода, но все равно не оставит жинка животное и детишек на чужих людей. Ну, а если доберется сюда, как она будет разговаривать с начальством? Безграмотная баба, а они, начальники, грамотные, сукины сыны. Они все тут ходят надутые, как индюки, ходят и на людей не смотрят…

Лука Кузьмич вытер рукавом пиджачка ложку, аккуратно отложил ее в сторону, поправил двумя пальцами рыжеватые усы и продолжал:

— Да, слыхал я, отсюда выбраться — как быку сквозь дырку иголки. А каких тут людей ничтожают! Все грамотных, ученых… Вот сидел я недавно в соседней камере, там двое были, и оба в очках. Доктора. Узнал, что с докторами сижу, обрадовался. Думал, посмотрят мои ноги, подлечат, назначат лекарство. Ноги у меня так крутят, перед дождем особенно. Прямо спасу нету! У нас там, в Полесье, такие болота, топи, сырость не дай Бог! Вот в ноги забрался ревматизм. А тут тебе профессора-доктора. Сперва стеснялся, а потом обращаюсь, мол, люди добрые, коли мы с вами братья по несчастью, не откажите, гляньте, какие у меня ноги. Ревматизма дыхать мне не дает, дайте какое-то лечение… А они рассмеялись. Ничего, говорят, мы в ревматизме не разбираемся. Занимались бы, говорят, лечебным делом, нас бы тут не держали. Политикой занялись. Философией, марксизмой-ленинизмой… — Он перевел дыхание, пристально посмотрел на меня — Мне что-то кажется, что и вы этим делом занимались?

— Обыкновенный арестант, батя, как и вы, — ответил я.

— Ну, уж нет. Не скажите. Насмотрелся я тут за время, что тут сидю… Насмотрелся. Больше тут народу из грамотных, не простого звания. Видно пана по холяве, — оживился он. — Вот если бы начальники не пожалели мне лист бумаги и карандаш, я бы вас попросил написать мне жалобу товарищу Сталину. А то сидит он там на троне, в Москве, и ничего не видит, что делают его начальники… Нарушают справедливость. Сильно нарушают, и управы нет на них! Прокурор мне говорит, как ни крути, Лука Кузьмич, а мы тебе статью 58—8 дадим. Что это значит, спрашиваю его, по-народному? Это, говорит он мне, террор. На власть замахнулся. Собирался убить начальство… Да Бог с вами, говорю, никого не собирался убивать и ни на кого я не замахнулся. Да вся деревня знает, что никогда Лука Кузьмич на человека руку не поднял, мухи не обидел. Какой же из меня террорист, убийца?.. А что мне за эту статью, спрашиваю, могут пришпандорить?

— Вышку, — отвечает он. — Постараемся, если все подпишешь, заменить на четвертак, пять и десяток на погоны…

— Господь Бог с вами! — говорю ему. — Так это же сорок лет! Скотина не выдержит, не то что человек, который всю жизнь трудится, как вол, на эти трудодни. И еще на ваших харчах и ржавой тюльке…

— А за эту тюльку дадим тебе надбавку! — сердится прокурор. — Ибо даже при представителе власти занимаешься контрреволюционной пропагандой: кормим как положено кормить врагов народа… Понял? И поменьше болтай!

— Болтай, говорю, не болтай, а дома у меня осталась жинка и пятеро несчастных детишек, а самому малому еще нет годочка, а вы мне сорок лет тюрьмы хотите дать…

Но поди говори с ним, когда он человеческого языка не понимает. Зверь не человек. И вот попал на такого…

Мой сокамерник задумался, смотрит на меня пристально и продолжает: