Возвращение из ада

Вдруг из глубины камеры, куда меня, видимо, собирались поместить, раздался истошный крик. Кто-то изнутри стучал в дверь кулаками, ногами, тяжелым предметом и ругался последними словами. На минутку все там замерло, и раздался оттуда безумный плач, рыдания, словно кого-то там душили, резали.

Из-за поворота катакомбы появился сутулый мужчина — надсмотрщик в тапочках-шлепанцах с вязкой больших ключей.

Он долго смотрел в «глазок», наблюдая за тем, как бушует там узник, и, посмотрев на меня мрачным взглядом, повозился с замком, открыл дверь и кивнул мне: могу заходить, обитель ждет меня.

Я с тоской заглянул в эту живую могилу, откуда на меня повеяло сыростью, смрадом, жутью и, спустившись с последней ступени, переступил высокий порог.

Тяжелая, скрипучая дверь за мной захлопнулась.

Я очутился в плохо освещенной, грязной, холодной камере с низким потолком и облупленными стенами. Все здесь пропахло гнилью, плесенью и еще черт знает чем. Под самым потолком виднелось маленькое зарешеченное оконце со ржавым козырьком. На каменном полу валялись изодранные тюфяки, точнее — остатки тюфяков. Тут и там — разбросанные пучки прелой соломы. У самых дверей лежала перевернутая «параша».

Притаившись в дальнем углу камеры, прижавшись к мокрой стене, стоял невысокий коренастый пожилой человек со стриженой головой, обросшей физиономией и страшными напряженными глазами, обращенными на меня.

В этих безумных глазах затаился страх, изумление, испуг. На нем была разорванная в клочья длинная нижняя рубаха не первой свежести, широкие куцые штаны. Большие кирзовые сапоги валялись в разных углах. Сжавшись в комок, он долго смотрел на меня в упор изучающим и удивленным взглядом. Было видно по его застывшему взору, что человек тронулся.

Тяжело и часто дыша, он ступил несколько шагов ко мне, резко остановился, потер босую волосатую ногу о ногу и снова уставился на меня застывшим взором.

Так мы стояли несколько минут молча, не произнося ни звука. Я старался угадать, что это за человек, тронулся он в самом деле или же притворяется. Возможно, симулирует сумасшествие? Правду сказать, мне такое соседство вовсе было не по душе. Видно, это начали мстить за несговорчивость. Нарочно меня бросили в такую страшную камеру, да еще с таким славным соседом. Но как бы там ни было, я должен помнить одно — не такое еще для меня тут придумают и надо быть готовым ко всему. Надо взять себя в руки, показать, что я этого соседа не испугался, но все же должен быть начеку, ибо неизвестно, какие фортели он может выбросить. Ненормальный человек. Он за свои поступки не отвечает. Они непредсказуемы.

«Ничего себе обитель, — подумал я, — с таким малым не больно приятно жить под одной крышей, да еще в таком страшном подземелье».

Немного успокоившись, сосед, тяжело дыша, осторожно подошел ко мне с протянутой рукой и простуженным голосом произнес:

— Музыка… Степан. Колхозный конюх из села Жукивка, Звенигородского района… Может, слыхали? Будем знакомы…

— Что ж, будем знакомы… Музыка, — ответил я, назвав себя, и крепко пожал его руку, чтобы на всякий случай он почувствовал мою силу.

Он скривился от боли, присев, и покачал головой:

— Крепкая у тебя рука… А я думал — интеллигенция. Слабак.

Он попятился назад, не сводя с меня удивленного взгляда.

Отдышавшись, Музыка продолжал:

— Эти гады меня топтали ногами, хотели отбить сознание, но Степан Музыка не поддается. Нет! Знаю я таких гадов! Сволочи, бросили меня в этот вонючий подвал, думали, Музыка испугается и подпишет, что он есть контра мировая. А Музыка не подписал! Не контра Музыка, а заслуженный колхозный конюх. И все! Били Музыку по голове, хотели мозги отшибить, а я все равно не сдаюсь! Видишь, какой я, — тряхнул он изодранной, окровавленной рубахой. — Бросили в подвал. Убрали койки и швырнули мне тюфяки, а я их изодрал. Пусть сами спят. Нет тут закона, а Музыка не может без закона! Не может!..

На минутку его глаза вспыхивают гневом, он поднимает с пола тяжелую крышку «параши», бежит босыми ногами к дверям и начинает стучать:

— Фашисты! Откройте. За что вы сюда загнали Степана? Закон!

«Кормушка» медленно открывается, и надсмотрщик показывает кулак:

— Прекрати, балбес! Иначе загоню тебя в карцер!

— А это разве не карцер? Хуже карцера, негодник. Не стращай Музыку карцером. А это рай? Я готов пойти на тот свет, но пущай со мной идет начальник, следователь…

Степан замолкает на несколько мгновений. Начинает шагать по камере взад и вперед, как зверь в клетке. Останавливается у дверей, хватает сапог и начинает колотить и кричать:

— Эй, начальник, я требую суда! Суда требоваю! Судите Музыку по всем законам. И чтобы вызвали мне в свидетели Сталина, Рузвельта и Черчилля!..

Снова открывается «кормушка», и надзиратель шипит:

— Прекрати, сукин сын! Не то я на тебя напущу собак!

— Ты сам хорошая собака! Ты и все твои начальники! — кричит он во всю глотку. — Свидетелей требоваю, и всех трех! И еще вызывай комиссию. Экспертизу на мою сознательность! Пусть берут мои мозги на изучение, а я пока и без них обойдусь!..