Возвращение из ада

Ночами, когда шумные улицы и площади столицы замирали, в наши камеры доносились топот ног арестантов, тяжелый кашель людей, которых вели после допросов, грохот ржавых замков и засовов на дверях камер. К рассвету в здании все затихало. После «праведных трудов» блюстители закона, «друзья народа» с гордым видом спасителей советской власти уходили домой на отдых…

В одну из таких ночей, когда я лежал на койке, уверенный, что в столь поздний час ни один черт меня уже не потревожит и я смогу наконец выспаться, вдруг послышалась возня у дверей моей камеры. «Кормушка» распахнулась, и я увидел злое, заспанное, мрачное, как осенняя туча, лицо старого надзирателя. Молодой солдат, который принес мне первую весточку из дому, больше не появлялся, видно, он не пришелся ко двору и его отправили в училище, что меня очень огорчило.

Заглянув в мою камеру и убедившись, что все тут в порядке, тот прохрипел:

— Встать. На выход… без вещей…

А я уже было думал, что обо мне забыли. Несколько дней не тревожили, не водили на допрос. Грешным делом предполагал, что опять послали своих людей куда-то узнавать, не проводил ли я антисоветскую агитацию где-либо в другом месте…

Нет, на сей раз меня не повели узкими и мрачными катакомбами в подвал, карцер, а в отдаленный закоулок с крутыми деревянными ступеньками. Дверь раздвинулась передо мной, и я увидел просторный коридор, залитый электрическим светом. На паркетном полу лежала яркая ковровая дорожка, вовсе не предназначенная для ног арестантов. Справа и слева были высокие двери кабинетов, обитые дерматином.

Видно, меня вели не к простым сошкам, не к мелким начальникам, а в высокие инстанции этой мрачной цитадели, к какому-нибудь высокому чину.

С таким начальством мне здесь еще не приходилось иметь дело.

Что и говорить, меня охватило волнение: что это может означать? К кому меня ведут и зачем? К добру или наоборот?..

За время моего заключения я уже многому научился: разговаривать со следователями, выслушивать их дикие нелепицы. Я понимал их с полуслова, привык к их угрозам, уловкам, мог сразу же разгадать характер и повадки каждого. У меня уже накопился кое-какой опыт, и я знал, как себя держать, что отвечать на провокационные выходки, мог предугадать их стандартные вопросы. Но иметь дело с высокими чинами, которые сидят за такими дверьми, мне до сих пор не приходилось.

У высокой двери, обитой дерматином, черным, как ночь, стражник остановил меня, приказав повернуться лицом к стене, не оглядываться, осторожно постучался, задев меня локтем, он небрежно буркнул: «Пошли… Руки назад»…

Я переступил высокий порог и очутился в просторном кабинете с красным ковром на полу. В дальнем углу стоял массивный письменный стол, покрытый зеленым сукном. На столе — огромный зеленый абажур и несколько телефонных аппаратов.

На стене висел портрет Сталина во весь рост, а рядышком справа портрет чуть поменьше — его лучшего друга и соратника Лаврентия Берии, «железного наркома»…

Под красочными портретами двух «великих вождей», в огромном кожаном кресле важно восседал человек небольшого роста, в таком же пенсне, как у Лаврентия Павловича.

В отличие от породистого, жирного, самодовольного тирана Берии, хозяин кабинета был худощав, скуласт, желчный и злой с виду, и, если б не генеральский мундир на узких плечах, можно было бы подумать, что это рядовой надзиратель, который случайно занял это высокое место.

По тому, как входили с озабоченными физиономиями в кабинет начальники и вытягивались перед столом в струнку, я понял, что это очень важная персона, высокий чин, видать, сам замминистра, который слыл здесь грозным властелином. О его беспощадности я слышал еще задолго до того, как угодил в возглавляемое им учреждение.

«И чего это он самолично соизволил меня вызвать к себе? — никак я не мог понять. — О чем он собирается со мной говорить?»

Он долго не глядел в мою сторону, был, видать, чем-то озабочен и не до меня теперь было. Он то наливал из бутылки боржоми и смачно пил, то брался за телефонную трубку и кого-то отчитывал, матюкал, несмотря на то, что по обеим сторонам стола сидели, скучая, две дамочки, должно быть, стенографистки.

Их присутствие меня несколько озадачило. Я себе не представлял, к чему они тут? Неужели будут записывать беседу с этим человеком, сидевшем глубоко в кресле?

Наконец-то он отодвинул стакан, отряхнул помпезный генеральский китель и уставился долгим взглядом на меня.

Он кивнул на табуретку, стоявшую вдали от стола, что означало, что я могу сесть. Я с облегчением выполнил его приказание, ибо ноги меня уже не держали, напряженно ждал, что этот начальник мне скажет.

В кабинет вошел молодой, стройный капитан, положил на стол толстую папку и, артистически козырнув, вышел.

Генерал придвинул ее к себе, должно быть, мое «дело», долго листал, кривился, качал головой и наконец вскинул на меня сверлящий взгляд, суровый, пронизывающий.