Воздушные разведчики — глаза фронта

Вечером Федоров построил полк и потребовал, чтобы «воздушные хулиганы» сами вышли из строя. Журавлев продолжал беспечно стоять, как будто его это не касалось, но его штурман Костя Ботов не выдержал и вытащил его из строя. Дело закончилось пятью сутками гауптвахты без отмены боевой работы. Впрочем, уже во время следующего боевого вылета Петр был тяжело ранен и вместо гауптвахты оказался в госпитале.

Сергея Карманного в полку почему-то называли Жоржем. Родом он был из Николаева, но, как сказали бы сейчас, «косил под одессита». Сергей прекрасно играл на гитаре, очень хорошо пел. Вечерами вместе со своим штурманом Мишей Тревгодой они устраивали платные концерты. Миша ходил по кругу и собирал в фуражку деньги, сигареты, а Жорж исполнял по заказу песни.

На все собрания, совещания, сборы Сергей Карманный всегда приходил самым последним, чем выводил из себя командира полка. Думаю, что на роль книжного разгильдяя Сергей Карманный не подходил по той причине, что он и не собирался меняться. Он был такой, какой есть, и именно таким его надо было воспринимать. При этом был обаятельным человеком, хорошим товарищем, бесстрашным летчиком, но – разгильдяем.

Отец и другие ветераны к книге Федорова относились иронично. Помню их реакцию даже на название книги «Иду в пике».

– Федоров никогда в пике не ходил! – сразу же заметил отец.

Поясню читателю, что самолет Пе-2 действительно был пикировщиком, но для таких полетов надевали специальные решетки. Бомбометание в пике – дело действительно опасное – применялось довольно редко, когда цель была мала или требовалась особая точность. Федоров же, как командир полка, на такие задания, естественно, никогда не летал.

Отец рассказывал, что вывод самолета из пикирования требовал от летчиков большой физической силы. Когда он летал с Костей Смирновым, человеком в общем-то не богатырского телосложения, то они вдвоем тянули на себя штурвал. И тем не менее необходимо четко разделить Федорова-мемуариста и Федорова – командира полка. Федоров-мемуарист, откровенно говоря, неинтересен. Его книга – классический образчик советских военных мемуаров периода застоя. Все летчики – «бесстрашные», комиссары – «пламенные» и т. д. Примечательно, что когда спустя десять лет появилась книга воспоминаний штурмана 39-го авиаполка Николая Самусенко, то она начисто была лишена этих эпитетов. Самусенко просто и честно описал все, что видел, что помнил [97].

Но совсем другое дело Федоров – командир полка. Ни об одном из своих командиров отец мне не рассказывал так много хорошего, как о Федорове.

О новом командире в полку ходили самые невероятные слухи. Самый распространенный заключался в том, что Федоров якобы был инспектором ВВС, и все бы ничего, но среди этой пятерки инспекторов был и Вася Сталин, который задавал тон этой компании. Они якобы гуляли в лучших ресторанах, не вылазили из гримерок самых красивых актрис, и якобы Сталину надоело слушать жалобы на похождения сына, и он приказал отправить их всех на фронт, назначив командирами полков. Что в этой истории правда, что вымысел – до сих пор не знаю!

Я дважды приезжал в Москву к Федорову, был в его квартире на Кутузовском проспекте. Подолгу беседовал, исподволь расспрашивал о его дружбе с Василием Сталиным, но так ничего и не понял.

Не помню, в какой связи, рассказал Алексей Григорьевич о своих встречах с маршалом Жуковым. Однажды, когда Жуков уже был в самой глухой опале, Федоров случайно встретился с ним на улице и, набравшись смелости, обратился: «Здравия желаю, товарищ маршал!» Жуков был, естественно, одет в гражданское, шел из магазина с авоськой, наполненной продуктами.

«Откуда меня знаешь?» – недовольно буркнул он.

«Неоднократно встречался на фронте, будучи командиром 241-й авиационной дивизии».

«А! У Красовского!» – более миролюбовиво проворчал Жуков и пошел своей дорогой.

Второй раз Федоров видел Жукова на торжественном собрании в честь 20-летия разгрома немцев под Москвой. За столом сидел президиум, а Жуков находился, как и все простые смертные, в зале, и тогда весь зал стал скандировать: «Жуков, Жуков…» Так продолжалось почти час, пока организаторы конференции не решились пригласить его в президиум. Жуков вышел на сцену, подошел к висевшей там карте и в течение двух часов делал блестящий доклад о разгроме немцев под Москвой. Все это время председательствовавший на конференции маршал Конев сидел опустив глаза, не смея взглянуть в зал.

«На фронте, – рассказывал Федоров, – Жукова боялись пуще огня. Его вспышки гнева были непредсказуемы. Другое дело – маршал Василевский. Это – отец родной. Общаться с ним было одно удовольствие. Точно так же Рокоссовский: никогда не накричит, зря не обидит».

Вот так, или почти так, рассказывал мне Алексей Григорьевич.