Воспоминания благовоспитанной девицы

Впоследствии Банди жил во Франции как корреспондент одной венгерской газеты. Десять лет спустя, вечером того дня, когда объявили войну, я встретила его в кафе «Дом». На следующий день он собирался вступить в полк волонтеров-иностранцев. Он оставил мне на хранение вещь, которой очень дорожил: большие каминные часы в стеклянном шаровидном корпусе. Он признался мне, что еврей, незаконнорожденный и сексуальный маньяк: любит только женщин весом более ста килограммов; Стефа была в его жизни исключением: он надеялся, что, несмотря на свою миниатюрность, она создаст, благодаря своему уму, впечатление необъятности. Война поглотила его: он так и не вернулся за своими часами.

Заза присылала мне из Берлина длинные письма, отрывки из которых я читала Стефе и Праделю. Покидая Париж, она называла немцев «ботами»; с большой опаской ступила она на вражескую территорию: «Мой приезд во Фиобель-Хоспиц был довольно печальным. Я рассчитывала на отель для дам, а нашла громадный караван-сарай, полный толстых бошей, к тому же весьма респектабельных. Поселяя меня в номер, Mädchen[2] вручила мне, как и предсказывала Стефа, целую связку ключей: от платяного шкафа, от моей комнаты, от входной двери корпуса, где я живу, и, наконец, от ворот, если мне вздумается возвращаться после четырех утра. Я так устала от путешествия, настолько ошалела от своей свободы и необъятности Берлина, что не нашла в себе сил спуститься пообедать, и, орошая подушку слезами, зарылась в какую-то странную постель без простыней и покрывал и представляющую собой только перину. Я проспала тринадцать часов, потом была на мессе в католической капелле, с любопытством прошлась по улицам, и к полудню мое настроение значительно улучшилось. С того дня я стала понемногу привыкать, хотя случаются минуты, когда безрассудная потребность в семье, в вас, в Париже вдруг возникает во мне, словно дергающая боль. Однако берлинская жизнь мне нравится, отношения со всеми хорошие, и я чувствую, что те три месяца, которые я проведу здесь, станут одними из самых интересных». Заза не нашла возможности учиться во французской колонии, состоявшей исключительно из представителей дипломатического корпуса: в Берлине было только три французских студента, и люди поражались, что Заза, приехав в Германию на три месяца, хочет посещать занятия. «Консул написал рекомендательное письмо для вручения какому-нибудь немецкому преподавателю и закончил фразой, которая меня позабавила: «Прошу вас горячо поддержать столь интересную инициативу мадемуазель Мабий». Будто я совершила перелет через Северный полюс!» Все это подтолкнуло Зазу к тому, чтобы подружиться с местными жителями. «В среду я познакомилась с берлинскими театрами в совершенно неожиданной компании. Вообразите себе, как сказала бы Стефа, что часов около шести ко мне подходит директор Хоспица, старый толстый герр Поллак, и говорит, в высшей степени приветливо улыбаясь: «Милая французская барышня, не хотели бы вы сегодня вечером пойти со мной в театр?» Поначалу я немного оторопела, но потом, осведомившись о характере пьесы и приняв во внимание серьезный и почтенный вид старого герра Поллака, решила не отвергать приглашение. В восемь часов мы шли по улицам Берлина, болтая словно давние приятели. Всякий раз, когда нужно было за что-то платить, толстый бош любезно говорил: «Вы — моя гостья, это бесплатно». В третьем антракте, воодушевившись чашечкой кофе, он поведал мне, что его жена отказывается ходить с ним в театр, что у них совсем разные вкусы, и за тридцать пять лет совместной жизни она даже ни разу не попыталась сделать для него что-нибудь приятное, за исключением одного случая, два года назад, да и то потому, что он был при смерти, но ведь нельзя же все время быть при смерти, говорил он мне по-немецки. Я от души веселилась, найдя толстого герра Поллака гораздо более смешным, чем Зудермана^{255}, чью пьесу «Честь», тенденциозную, в жанре Александра Дюма-сына, мы смотрели. По выходе из «Трианон-театра», чтобы завершить этот вечер в истинно немецком духе, мой бош непременно захотел поесть сосисок с кислой капустой!»

Мы со Стефой смеялись при мысли, что мадам Мабий предпочла услать дочь за границу, лишь бы не позволить ей играть в теннис смешанными парами, а та выходила по вечерам одна с мужчиной — незнакомцем, иностранцем, бошем! Первое время она еще заранее справлялась, о чем пьеса. Но судя по последующим письмам, Заза быстро освоилась. Она слушала лекции в университете, ходила на концерты, в театры, музеи, подружилась со студентами и с Хансом Миллером, приятелем Стефы, которая дала ей его адрес. Поначалу Ханс нашел ее такой чопорной, что, смеясь, сказал: «Вы прикасаетесь к жизни в лайковых перчатках». Эта фраза очень уязвила ее, — и она решила снять перчатки.