Воскрешение Лазаря

Сестра написала, что живет недалеко от сызранского кремля, снимает две комнаты у хозяев, которые глухонемые и вдобавок ничем, кроме огорода, который их кормит, не интересуются: захочет Катя, она с радостью их приютит, тем более что в доме пустует еще одна комната, а нет - найдет что-нибудь более подходящее. Жилье снять в городе не проблема, и оно недорого, это не Москва. В письме сестра сделала Кате еще одно соблазнительное предложение. Она написала, что в городе очень не хватает врачей, и ей, по всей видимости, будет нетрудно устроить Катю в ту же больницу, где работает она сама. Катиного диплома фельдшерских курсов должно хватить. Если это выйдет, сразу появится возможность получить и полноценное медицинское образование на заочном отделении института в том же Нижнем Новгороде, например. Сестра знала, что Катя о таком дипломе давно мечтает, и приберегла это напоследок. Но и без института все выглядело настолько радужно, что Катя, не особо раздумывая, решила, что если придется уйти от Судобовых, они поедут именно в Сызрань.

В Сызрани Катя прожила год, а Феогност из-за ареста чуть меньше. Сестра ни в чем ее не обманула, и разочарований почти не было. Как и надеялась Катя, уехав от Судобовых, Феогност скоро кончил и свои игры с бесами. Не то чтобы он раскаялся, понял, что грешил, нет, скорее ему просто стало скучно. Вообще в Сызрани он успокоился, снова каждый день помногу работал, в частности, меньше чем за девять месяцев написал большую работу о влиянии исихазма на русское монашество. Те люди, о которых в своем письме говорила сестра, и вправду окружили его будто дети. Было видно, как раньше им не хватало подобного человека. Они приходили к Феогносту два-три раза в неделю и подолгу беседовали о божественном и просто о житейском. Сказать, что Феогност был этим визитам очень рад, рассказывала Катя тетке, нельзя, но он и никому не отказывал: "Пять-шесть человек, что регулярно бывали у нас дома, верующих целой епархии, конечно, заменить не могли. Получалось, что ГПУ он обманул, а себя - не вышло".

Феогност ведь был очень хорошим епископом - честным, искренним, добрым, а вот стать юродивым ему никак не удавалось. "Если хочешь, - говорила Катя, - он был чересчур непрост, и опроститься, поверить, что сейчас нельзя лучше служить Богу, чем собственным калом писать на стене тюремной камеры, что новая власть - дерьмо, он не мог. Был не так воспитан. Головой он понимал, даже убедил себя, что другого пути нет, но повторить, сделать то, что, например, делала Варвара, был не в состоянии. Тем более как в своей стихии в этом жить. Он молился, просил Бога, чтобы тот помог ему, дал на это силы, он готов был проклинать свой ум, свое образование - теперь все это казалось ему помехой, злом, тем, что заставляет и церковь идти на немыслимые, преступные компромиссы. То есть ум, знания лишь ослабляли веру, мешали ей, не давали противостоять злу, и вот он ночи напролет молил Бога помочь это забыть или лучше вообще никогда не знать".

Когда он так молился, смотреть на него было нестерпимо. Катя не могла видеть, как бессильна его молитва, как бессилен он сам, не хотела знать, что Бог с этим юродством никогда не станет ему помогать, или потому, что это невозможно, или потому, что Богу от него надо совсем другое. Не выдержав, она уходила к себе в комнату и там, мешая слезы с собственной молитвой, тоже начинала просить Бога, чтобы он, видя как Феогност мучается, сжалился над ним. Она тогда была в очень плохом состоянии, напрочь не знала, что делать, даже написала два для себя необычайно откровенных письма Нате, где в общем и целом рассказала, что у них происходит. Некоторые куски из этих писем на фоне ее всегдашней сдержанности можно счесть просто паническими.

В Сызрани Феогност иногда на неделю и больше, никого не предупредив, исчезал из дома. Потом, спустя обычно немало времени, до нее доходили слухи, что его видели то на этой дороге, то на той, он шел неизвестно куда, бормоча себе под нос бессвязный бред. Она думала тогда, говорила и с сестрой: неужели это можно назвать словом Божьим, а если это и так, то разве в подобном обличье оно способно кого-нибудь утешить? От своей беспомощности она просто сходила с ума. Юродство не давалось Феогносту, оставалось маской, в лучшем случае игрой. Против этой роли в нем все протестовало, она была тесна, жала, терла, и он не выдерживал, скоро возвращался домой. Начинал писать какую-то новую работу, начинал о ней думать, а об юродстве забывал.