Воскрешение Лазаря

На вторые сутки Кротов стал ей рассказывать, как Серегин умирал. В лагере у него был обширный инфаркт, Серегина спасли, но сердце уже не восстановилось, работало в лучшем случае на треть. Их лагерный врач - другой серегинский ученик - сказал им, Серегину в том числе, что ему осталось жить три, может быть, четыре месяца, не больше. Он не сразу решился на разговор, но им было очень важно, чтобы Серегин умер православным, перед смертью исповедался и причастился, а в лагере, естественно, были с этим проблемы. Они все, все его ученики прежде были марксистами и убежденными атеистами; благодаря ему они уверовали во Христа и теперь хотели, чтобы он ушел из жизни, как и полагается православному христианину.

В Инанге было три человека, которые могли бы его исповедать: бывший рязанский епископ, настоятель Вышневолоцкого монастыря и священник из-под Новочеркасска. Однако было известно, что все трое относятся к Серегину неприязненно, открыто говорят, что он отъявленный еретик. То, что писал Серегин, ходило по лагерю довольно широко, говорил Кротов, так что основания у них, возможно, имелись, но серегинские ученики продолжали надеяться. Дело в том, что между тремя клириками были насчет Серегина разногласия.

Епископ, человек вполне либеральный, не раз, например, говорил, что, конечно, работы Ирининого отца еретические, но сколько десятков людей он ими привлек, обратил ко Христу? Похоже, в наше время подобные люди необходимы, они нечто вроде внешнего ограждения церкви. Сейчас, когда атеизм столь силен, не исключено, что другого пути к Богу нет. Это как с иудеями. В каждом их изгнании, в каждом пленении был промысел Божий. Иначе было не подготовить другие народы к принятию Христа.

В общем, они надеялись, что хоть один из трех, скорее именно епископ согласится исповедать Серегина и отпустить ему грехи. Ведь человек умирал, и хороший человек. Переговорить с клириками они поручили врачу, и он с ними по отдельности встретился, сказал, сколько Серегину осталось, сказал, что за последний месяц их учитель сам не раз четко и ясно говорил, что был крещен православным, православным же хочет исповедаться и уйти из жизни. Однако все они, даже его не дослушав, идти к Серегину наотрез отказались. В один голос заявили, что таких, как он, надо анафемствовать, а не грехи им отпускать. В итоге утром в день смерти врач привел к Ирининому отцу латышского пастора, Серегин тогда уже мало что понимал, то и дело терял сознание, все же за два часа, мешая русские и немецкие слова, он сумел исповедаться и получил отпущение грехов.

Не знаю, Аня, может быть, Ирина ревновала отца, может быть, в его словах, что и в лагере - жизнь, в том, что в Инанге он, будто в Тартуском университете, набрал себе учеников и продолжал писать, ей почудилось, что он словно говорит, что способен обойтись без нее, своей дочери, но слушать Кротова ей было неприятно. И узнать, как не она, а они провожали его из этой жизни, - тоже.

Когда Кротов кончил рассказывать, она была рада, сразу поспешила поставить точку, сказала что-то типа: что она и отец за все очень ему благодарны. Однако Ирина ошибалась. Кротов просто сделал передышку, то, что шло раньше, было предисловием, теперь пришло время главного, ради чего, собственно говоря, он и приехал. Они тогда были уже не вдвоем. Довольно давно вместе с ней слушала Кротова ее двоюродная сестра, а полчаса назад подъехал и школьный приятель.

Между тем Кротов допил очередную чашку чая и, словно сговорившись с ее сестрой, начал объяснять, что у них в лагере хоронили не так, как на других зонах. Общих работ не было, леса вокруг море, и у них построили специальный цех, где делали гробы. Большая часть шла в Инту, прочие шахтерские поселки, но и собственных зэков хоронили по-человечески. Сестра, когда он это сказал, посмотрела на нее чуть ли не с ненавистью, да и она сама чувствовала себя редкой дрянью. Хотя, в сущности, в чем она была виновата? Повторила что сказал прокурор.

А Кротов продолжал рассказывать. В лагере была специальная похоронная команда. И вот гроб выносили за пределы зоны и несли примерно километр в сторону леса. Кладбище располагалось прямо на опушке - и красиво, и земля посуше. Главное же, повторил Кротов, что хоронили за пределами зоны. Здесь, на опушке, вырывали могилу, обычно неглубокую, ниже двух метров везде была вода, потом, спустив гроб, присыпали его землей, именно чуть-чуть присыпали, а дальше похоронная команда вынимала принесенные с собой лучины, зажигала их. И, как охрана ни ругалась и ни материлась, как ни лаяли собаки, пока лучины, горевшие, будто свечи, не догорали, зэки стояли вокруг и молились за упокой новопреставленной души, которой при жизни сполна досталось всяческих мук. Отпевали, конечно, по возможности ближе к православному канону, но всех равно. Никому и в голову не приходило смотреть, кто в гробу: поляк, еврей или коммунист, не верующий ни в кого, кроме Ленина. Каждый успел настрадаться. Только отпев покойного, могилу засыпали окончательно.