Воскресенье

Мое живое, дтское воображеніе работало быстро; я всегда былъ увренъ, что и ддушка бесдовалъ съ Богомъ, что самъ Богъ говорилъ ему. Да и не одинъ я, маленькій мечтательный мальчикъ, смотрлъ на ддушку, какъ на особеннаго человка, способнаго лицомъ къ лицу бесдовать съ Богомъ — такъ на него смотрли многіе, и въ особенности женщины: разныя московскія благочестивыя дамы, которыя обращались къ нему во всхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ своей жизни за совтами и нравственной помощью, считая его и святымъ и разумнымъ человкомъ. Онъ всегда бывалъ готовъ всмъ помочь, во всхъ принять участіе; и кажется, вся тайна той помощи, какую въ немъ находили, заключалась именно въ томъ, что онъ дйствительно во всхъ принималъ участіе.

Достаточно было взглянуть на его прекрасное старческое лицо, обрамленное длинной шелковистой блой бородой, на его ярко-голубые глаза, до послднихъ дней жизни сохранившіе чистоту и ясность; достаточно было увидть его дтски добродушную улыбку, услышать ласковый голосъ, чтобы сразу понять, что передъ этимъ человкомъ нечего скрываться, что онъ иметъ право войти какъ другъ и совтникъ въ чмъ либо смущенную душу ближняго. И что въ немъ было особенно мило и дорого, — это, рядомъ съ серьезными качествами ума и сердца, неизмнная веселость нрава, шутливость, умнье радоваться жизнью и брать отъ нея полной чашею вс невинныя удовольствія, какія только можетъ дать она. Ддушка, этотъ молитвенникъ и совтчикъ, одинаково любилъ и отвлеченную бесду, и серьезную книгу, и стихи, и музыку, и шутливый разговоръ, пересыпаемый громкимъ смхомъ и остроумными выходками, и вкусный обильный обдъ, приготовленный подъ верховнымъ наблюденіемъ бабушки, и игру съ нами, дтьми. Очень часто, расшалившись, мы обступали этого патріарха этого Моисея, лазили къ нему на колни, на спину, на плечи и кричали: ддушка, полай! «ддушка, будь медвдемъ!».

И ддушка начиналъ удивительно подражать всевозможному собачьему лаю, и превращался въ медвдя; а мы съ визгомъ и крикомъ разсыпались отъ него во вс стороны.

Не мене игръ съ нами, внучатами, любилъ онъ веселое общество молодежи. Юноши и молоденькія двушки несли къ нему свои альбомы, бывшіе тогда еще въ большой мод. Юношамъ онъ вписывалъ твердымъ, красивымъ почеркомъ изреченія изъ латинскихъ и греческихъ классиковъ, которыхъ зналъ чуть-ли не наизусть, и тутъ же заставлялъ переводить имъ написанное.

Бывало, юноша начинаетъ переводить бойко, но вдругъ спотыкается, путается, краснетъ. Добродушная, лукавая усмшка играетъ на губахъ ддушки.

— А зачмъ же альбомъ подставляешь, — говоритъ онъ:- если понять не можешь того, что теб пишутъ?!. Поучись, голубчикъ, поучись хорошенько, а я вотъ теб и задачу задамъ…

И онъ снова беретъ перо и выписываетъ такую фразу, которая ужъ совсмъ непонятна для смущеннаго и робко заглядывающаго черезъ его плечо владльца альбома.

Если же юноша оказывался знатокомъ древнихъ языковъ, то ддушка оставался очень доволенъ, называлъ его умницей и молодцомъ и вступалъ съ нимъ въ разговоръ на древне-греческомъ или латинскомъ язык. До этихъ разговоровъ онъ былъ большой охотникъ, только, конечно, черезчуръ рдко ему удавалось вести ихъ. Молоденькимъ двушкамъ ддушка обыкновенно вписывалъ въ альбомъ французскія четверостишія, чрезвычайно граціозныя и невинныя, и всегда заключавшія въ себ намеки на обязанности доброй дочери, жены или матери. Вообще, въ своихъ сношеніяхъ съ женщинами, и по преимуществу молодыми, ддушка любилъ щегольнуть знаніемъ самыхъ изящныхъ и правильныхъ оборотовъ французской рчи.

Была въ ддушк и одна странность, которая очень изумляла и забавляла меня, ребенка: въ отрочеств онъ былъ какъ то напуганъ мышью и съ тхъ поръ до конца жизни слово «мышь» производило на него самое болзненное впечатлніе. Если при немъ кто нибудь выговаривалъ это слово, онъ мгновенно блднлъ, начиналъ трястись всмъ тломъ и, несмотря на свои годы и значительную полноту, стремительно выбгалъ изъ комнаты. И странно то, что названіе «мышь» на него дйствовало гораздо больше, чмъ само это животное. Мыши водились въ его дом и иногда изрядно скреблись подъ поломъ и за обоями, особенно во время тихихъ зимнихъ вечеровъ. Тогда ддушка становился посреди комнаты и начиналъ топать.

— Ддушка! — съ видомъ наивности, но въ сущности очень ехидно спрашивалъ я въ такихъ случаяхъ:- что это ты такое длаешь?

— Таракановъ пугаю! — отвчалъ онъ и продолжалъ еще громче топать, пока мыши не умолкали…

Но, увлекшись воспоминаніемъ о ддушк, я не могу обойти молчаніемъ и мою бабушку, которую тоже я очень любилъ.