Воскресенье

Но скоро вниманіе мое начинаетъ развлекаться, слова священнослужителей и хора исчезаютъ, не достигая моего слуха; я разглядываю знакомые лики иконостаса, потомъ переношу свои наблюденія на окружающихъ меня, по преимуществу дамъ и дтей, и стараюсь угадать, что въ эту минуту думаетъ вотъ этотъ прилизанный, затянутый въ гимназическій мундиръ мальчикъ, вотъ эта завитая нарядная двочка, которая то и дло смотритъ на кончики своихъ свтлосрыхъ ботинокъ, вотъ эта толстая дама, занявшая своимъ кринолиномъ чуть не квадратную сажень. Наконецъ, я обращаю вниманіе на стоящаго передо мною младшаго брата и начинаю дуть ему въ маковку. Онъ оборачивается ко мн, улыбается, а потомъ вдругъ опускается на колни на коврикъ. Но я хорошо вижу, что онъ всталъ вовсе не на колни, не для того, чтобы молиться, а прислъ отъ усталости и черезъ минуту даже покачнулся и совсмъ задремалъ. Я тихонько подталкиваю его сзади, онъ вскакиваетъ и начинаетъ креститься. Я стараюсь снова сосредоточить все вниманіе на служб и въ то же время чувствую въ ногахъ и во всемъ тл не то усталость, не то томленіе, хочется походить, немного размяться; кажется, что обдня какъ-то особенно на этотъ разъ тянется. Я опять отвлекаюсь, ухожу въ свои мысли, а мысли перескакиваютъ съ одного предмета на другой, перегоняютъ другъ друга, мелькаютъ отрывочно, безпорядочно. Я едва поспваю за этой бготней ихъ, совсмъ ужъ не сознаю окружающаго, и только прикосновеніе матери заставляетъ меня очнуться.

«Благочестивйшаго, самодержавнйшаго…» раздается по церкви. Томленья и усталости какъ не бывало. Бодро и радостно прикладываюсь я ко кресту и выхожу вслдъ за своими.

Мы отправляемся къ ддушк и бабушк.

Много лтъ прошло съ тхъ поръ; я совсмъ позабылъ многія мстности, многіе дома, гд проводилъ и веселыя и скучныя минуты своей жизни; но каждый малйшій завитокъ на обояхъ ддушкина дома, каждый узоръ тюлевыхъ занавсокъ на его окнахъ, мн памятны.

Это былъ такой домъ, какихъ теперь мн ужъ никогда не приходится видть. Онъ былъ далеко не обширенъ и крайне простъ въ своемъ убранств. Вся прелесть его заключалась, главнымъ образомъ, въ необыкновенной чистот и какомъ-то странномъ, никогда потомъ не слыханномъ мною, аромат, носившемся по всмъ его комнатамъ.

Полы всюду были некрашеные, но гладкіе и блестящіе какъ слоновая кость; веселенькіе обои съ кой-гд развшанными портретами и старинными гравюрами; по угламъ большія иконы съ зажжеными лампадками; въ зал красныя кумачныя шторы, старыя зеркала съ массивными подзеркальниками краснаго дерева, такіе же массивные ломберные столы и рядъ стульевъ съ прямыми квадратными спинками, съ мягкими красными подушками, привязанными къ ихъ сидньямъ.

Въ гостиной опять тяжеловсная неуклюжая мебель краснаго дерева съ голубой обивкой блыми разводами, подъ овальнымъ столомъ большой коверъ работы прабабушки; у оконъ зеленыя горки со всевозможными цвтами и растеніями, изъ которыхъ особенно я помню одно: внутренняя сторона листьевъ была яркокрасная, наружная — блднозеленая съ разсыпанными по ней совершенно серебряными правильными кружочками.

Столовая была не велика и вовсе не приспособлена къ большимъ и параднымъ обдамъ; но это была самая комната въ дом, потому милая что въ ней уничтожались такія кулебяки и прочія кушанья, какими потомъ меня ужъ нигд и никогда не кормили. Бабушка была величайшая мастерица во всхъ длахъ хозяйственныхъ, а ддушка былъ такой человкъ, о которомъ начать рчь слдовало бы вовсе не по поводу кулебякъ; но если ужъ такъ пришлось, то бда не велика, тмъ боле, что до кулебякъ и вообще вкусныхъ обдовъ онъ былъ охотникъ, хотя никогда не позволялъ себ никакихъ излишествъ.

Ддушку въ свое время знали въ Москв очень многіе, да и теперь, вроятно, его еще несовсмъ забыли. Это былъ человкъ, много учившійся, много читавшій, размышлявшій и въ тоже время человкъ съ дтски чистымъ сердцемъ, которое никогда не могло примириться съ житейскою злобою и неправдой, никогда не могло допустить даже ихъ существованія.

Если же ему приходилось натолкнуться на какое-нибудь проявленіе безнравственности, или злобы человческой, то онъ долго отказывался поврить свидтельству собственныхъ чувствъ своихъ, старался все объяснить какой-нибудь ошибкой, недоразумніемъ; а если этого никакъ нельзя было сдлать, тогда онъ начиналъ жалть погибшаго человка, но ужъ не искалъ ему оправданія, не являлся его защитникомъ передъ людьми, а замолкалъ, глубоко потрясенный и взволнованный. При первой возможности онъ уходилъ куда нибудь, гд думалъ, что его никто не увидитъ, и начиналъ горячо и со слезами молиться.

Дти вообще наблюдательны, а я въ дтств былъ еще боле наблюдателенъ, чмъ впослдствіи; я очень хорошо понималъ почти все меня окружавшее, а за ддушкой слдилъ постоянно, потому что онъ возбуждалъ во мн благоговйное чувство, и я много разъ былъ притаившимся свидтелемъ его молитвы, посл которой онъ обыкновенно появлялся какъ-то особенно просвтленнымъ. И я тогда, затаивая въ себ благоговйный трепетъ, всегда сравнивалъ его съ Моисеемъ на старой гравюр, съ Моисеемъ, сходящимъ къ народу, посл бесды съ Богомъ.