Ворон

Как-то, полночью тоскливой, я вникал, устав, лениво,
Меж томов старинных, странных, в смысл трактата одного
По отвергнутой науке и, сквозь сон, услышал звуки,
Вдруг услышал смутно стуки, — стук у входа моего.
“Это — гость, — пробормотал я, — там, у входа моего,
Гость и больше ничего”.

Ах, мне помнится так ясно, был декабрь и час ненастный,
Был, как призрак, — отблеск красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Мнил найти, в ту ночь мученья — ночь без той, зовут кого
Светлым именем: “Ленора!” Шепчут ангелы его,
На земле же — нет его!

Грустный, шелковый, не резкий шорох алой занавески
Мучил, полнил странным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго повторенья
Я твердил: “То — посещенье просто друга одного”,
Повторял: “То — посещенье, поздно, друга одного,
Друга, больше ничего”.

Наконец, спокойный внешне, я на стук сказал поспешней:
“Сэр иль мистрис, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, — стук у входа моего”.
Говоря, открыл я настежь двери дома моего:
Тьма, и больше ничего.

И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того.
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: “Ленора”; эхо — повторило мне его,
Эхо, больше ничего.

Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук услышал, и сильней, чем до того.
Но сказал я: “Это ставней ветер зыблет своенравней,
Им был вызван страх недавний, ветром, только и всего.
Успокойся, сердце! взглянем, что там, только и всего,
Взглянем, больше ничего”.

Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, крыльев шумом славя торжество.
Поклониться не хотел он, не колеблясь полетел он,
Словно лорд иль леди, сел он, — сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел и больше ничего.

Я, с улыбкой, мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности, сурова и горда была тогда.
“Ты, — сказал я, — лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, вещий Ворон, странник с берегов, где Ночь всегда!
Как же ты, в стране Плутона, пышно прозван?” Он тогда
Каркнул: “Больше никогда!”

Птица ясно прокричала, изумив меня немало.
Пусть ответ был без значенья, и слова не шли сюда,
Но кому ж благословенье было — ведать посещенье
Птицы, что над дверью сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, величава и горда,
С кличкой: “Больше никогда!”

Сев на бюст уединенно, Ворон каркал монотонно
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он весь застынул, ни одним пером не двинул…
Наконец, я тихо кинул: “Раньше скрылись навсегда
Все друзья: он завтра сгинет, как Надежды, навсегда”.
Ворон: “Больше никогда!”

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе столь удачном.
«Это — все, — сказал я, — видно, что он знает, жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: “Больше никогда!”»

Я, с улыбкой, мог дивиться, как глядит мне в душу птица.
Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда;
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,
Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: “Больше никогда”»?

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, огненные взоры чьи жгли сердце мне тогда.
Это думал и иное, головой припав, в покое,
На лиловый бархат; двое так сидели иногда…
Но на бархат, в свете лампы, не склоняться иногда
Ей — уж больше никогда!

И казалось: клубы дыма из кадильницы незримой
Зыблют руки Серафима, тихо сшедшего сюда.
“Бедный! — я вскричал, — то Богом послан с ангелом тревогам
Отдых, — отдых, чтоб немного ты вкусил забвенья! Да?
Пей, о пей тот сладкий отдых! Позабудь Ленору! Да?”
Ворон: “Больше никогда!”

“Вещий! — я вскричал. — Зачем он — прибыл, птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда,
Я борюсь, хоть полн28 уныний: в этой проклятой пустыне,
Здесь, где властен Ужас ныне, скажет пусть, молю, когда
В Галааде мир найду я? Свой бальзам найду, когда?”
Ворон: “Больше никогда!”

«Вещий! — я вскричал. — Зачем он — прибыл, птица или демон?
Ради Неба, что над нами, часа Страшного Суда,
Скажет пусть душе печальной: я, в Раю, в отчизне дальной,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Чистый образ, что “Ленора” ангелы зовут всегда?»
Ворон: “Больше никогда!”

“Будь то слово — знак разлуки! — я вскричал, ломая руки. —
Возвратись, злой дух, под бурю, к берегам, где Ночь всегда!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных,
Не хочу друзей тлетворных! С бюста — прочь, и навсегда!
Вынь из сердца клюв, умчи свой — с двери образ навсегда!”
Ворон: “Больше никогда!”

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Черный Ворон, там, над входом, с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный;
Тень ложится удлиненно, на полу дрожит года,
И не встать душе из тени, что, дрожа, лежит года, —
Знаю: больше никогда!