Ворон

Как-то в полночь, в час ненастный, утомленный, безучастный
Я над старыми томами веком проклятых наук,
Забываясь, наклонялся, снам иль думам предавался,
Вдруг раздался — я услышал — вдруг раздался тихий стук,
“Это — гость”, — так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук,
Прошептал, проснувшись вдруг.

А! я помню слишком ясно: был декабрь и час ненастный.
От камина отблеск красный на полу чертил свой круг.
Как я утра жаждал страстно! как безумно, как напрасно
В книгах я искал забвенья беспощадно долгих мук,
Об утраченной Леноре беспощадно долгих мук,
О мечте, чье имя — звук!

Занавесок шелк качался, тихий шорох раздавался,
Из углов ко мне тянулись сотни чуждых, смутных рук.
В этой комнате пустынной страх зловещий, беспричинный
Рос на сердце с ночью длинной… Вдруг раздался тихий стук.
“Это — гость, — так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук, —
Гость, ко мне зашедший друг”.

И, собой овладевая, громко я сказал, вставая:
“Кто б ты ни был, кто стучишься, извини мне, добрый друг!
Утомленный, задремал я, и не сразу услыхал я,
И не сразу расслыхал я твой у двери робкий стук”.
Извиняясь так, я настежь дверь свою раскрыл на стук…
Тьма — и только тьма вокруг!

И стоял я одиноко, как над пропастью глубокой.
С несказанными мечтами я смотрел на темный луг.
Тьма была мертва для взора, но, как зов далекий хора,
Прозвучало вдруг “Ленора” — тихий отзвук долгих мук.
Это я шепнул “Ленора” — тихий отзвук долгих мук.
И во мраке умер звук.

Я вернулся потрясенный, этим зовом опьяненный,
Но лишь дверь свою закрыл я, вдруг раздался прежний стук.
Сердце сжал мне страх недавний, но сказал я: “Это в ставни
Бьется ветер своенравный — неразумен мой испуг!
Это в ставни бьется ветер — неразумен мой испуг!
Ветер создал этот стук!”

Страх рассудком успокоя, растворил свое окно я…
И времен прошедших Ворон в мой покой ворвался вдруг.
Колыхая крылья чинно, он по комнате пустынной,
С гордым видом господина, облетел вдоль стен вокруг.
И на бюст Паллады сел он, облетев вдоль стен вокруг.
Сел в углу, как старый друг.

Привиденьем онемелым, черный весь, на шлеме белом
Он сидел. Я улыбнулся, и сказал ему тогда:
“Царство воронов — гробница; как же ты зовешься, птица,
В мире мертвых, где струится тихо Стиксова вода?
Как тебя зовут, где тихо льется Стиксова вода?”
Каркнул Ворон: “Никогда!”

Смысла мало было в этом, но смущен я был ответом
Черной птицы, вещей птицы, той, чье карканье — беда.
В первый раз еще ненастье занесло в приют несчастья,
Занесло в приют, где счастья не осталось и следа,
К несчастливцу, в ком Надежды не осталось и следа,
Птицу с кличкой “Никогда”.

С шлема белого Паллады вниз глядел он без пощады
И, жестоким приговором безнадежного суда,
Повторял одно он слово — так спокойно, так сурово,
Словно не было другого для меня уж навсегда.
“Но меня, — сказал я, — завтра он покинет навсегда”.
Каркнул Ворон: “Никогда!”

И ответом вновь смущенный, я подумал, потрясенный:
«“У несчастного безумца жил он долгие года,
У того, кого терзали неудачи и печали,
У того, кому слагали песни горе и нужда.
Ко всему припев единый знали горе и нужда,
И припев тот: “Никогда!”»

И глубоко в кресло сел я, и на птицу все смотрел я.
Дум печальных, безотрадных развивалась череда.
“Что, — я думал, — он пророчит, что сказать мне, вещий, хочет,
Черный ворон, птица ночи, криком Страшного Суда,
Что пророчит приговором беспощадного суда,
Грозным словом: “Никогда”?

Черной птицы, птицы ночи, в сердце мне вонзались очи,
Дум печальных, безотрадных развивалась череда.
Головой на шелк измятый преклонясь, тоской объятый,
Думал я: она когда-то, весела и молода,
Так склонялась, но уж больше, весела и молода,
Не склонится никогда!

Но померкнул свет во взорах; я услышал легкий шорох,
Словно ангелы скользили в мире будней и труда.
Из кадильниц их куренья лили в грудь успокоенье…
Я воскликнул: “Вот забвенье! пей забвенье без стыда!
Сердце! посланную Богом пей омегу без стыда!”
Каркнул Ворон: “Никогда!”

“А, — вскричал я, — послан кем он, этот ворон или демон!
Искусителем иль бурей послан темный дух сюда!
Все равно мне! все равно мне! горя в мире нет огромней,
Нет пророка вероломней, — пусть же скажет он, когда
Я найду забвенье горю! пусть же скажет он, когда!”
Каркнул Ворон: “Никогда!”

«А, — вскричал я, — послан кем он, этот ворон или демон!
Этим небом, что над нами, часом Страшного Суда,
Пусть он скажет, заклинаю, что, взнесясь к святому раю,
Я узнаю, я узнаю — ту, кто в сердце здесь, всегда!
Ту, которую “Ленора” звали ангелы всегда!»
Каркнул Ворон: “Никогда!”

“Нет, — вскричал я, — прочь отсюда, темный дух! я верю в чудо!
Удались в свой мир, где вечно плещет Стиксова вода!
Чтоб один я вновь остался! чтоб тот звук, что повторялся
Здесь так часто, затерялся в черной ночи навсегда!
Вынь свой клюв из сердца! Слышишь! Прочь отсюда навсегда!”
Каркнул Ворон: “Никогда!”

И вонзил мне в сердце взор он, и сидит поныне Ворон
Предо мной на белом шлеме, Ворон тот, чей крик беда!
И не ведая забвенья, на его взираю тень я,
На ее гляжу движенья — долго, долгие года.
И душа из черной тени — пусть идут, идут года —
Не восстанет никогда!