Вор

Дверь оказалась незапертой, и Николка, войдя, подозрительно огляделся: всегдашняя пугелева осторожность граничила с сумасшествием.

— Молшание! — заступил ему дорогу Пугель и с небывалой смелостью приложил палец к выпяченным николкиным губам. Стариковский палец был влажен, холоден и попахивал керосином. Затем он снова слушал у портьерки, покачивая головой. Когда голоса в таниной комнатке становились громче, Пугель со значительным видом подавал знак Николке, чтоб прислушался.

Говорил уверенный глуховатый голос, говорил не по-русски, и ему вторил другой, веселый и с анекдотическим акцентом. (Владелец его был, очевидно, ужасно доволен собой и, наверно, весьма кривлялся при этом.)

— Герр Мангольф имеет предложить вам, принимая во внимание вашу… (— он переспросил что-то по-немецки —) …вашу квалификацию, ту сумму, которую в Германии платят лишь за чрезвычайный аттракцион. — Он назвал сумму, которую герр Мангольф имел предложить Тане за ее квалификацию, и николкины уши, приближенные к пыльному, жесткому сукну портьерки, зловеще зарделись.

Сумма, предлагаемая Мангольфом, доставалась Николке ценой многих рискованных ухищрений. («Места нет во мне такого, куда за каждый мой рубль не было б плюнуто!» вырвалось у него однажды с горечью.) Николке показалось, что и все тело его зарделось румянцем несказанного конфуза. («А я-то ей про достижения свои…» — с тоскою подумал он, вспомнив кроткую танину улыбку при последней их беседе.) Темная сила мангольфовых рублей приоткрыла Заварихину мужицкие глаза на Таню. Где-то именно тут свершилось второе дурное преображение его (первое случилось, когда Вьюгè понадобилась его убогая корзиночка).

Потом говорили Таня, очень тихо, как бы отказываясь.

— О чем они там? — затормошил Пугеля Николка, хотя и угадывал смысл происходящего за портьеркой. Что-то подсказывало ему вбежать, приказать, чтоб не соглашалась, выгнать из дома всех чужих, искушающих великой мерой его поколебленное любовное чувство. Он ждал, вцепившись в Пугеля, а тот отбивался, не замечая, как колеблется от их борьбы портьерка.

— О, Мангольф! Он имейт голова шуть поменьше земного шара… — захлебывался тот словами. — Он сделал три летающий Робинсонс, кордеволан с факел, его снайт весь свет. Он предлагайт Таниа хастроль! — полузадушевно произнес он и вдруг разъярился. — Што вы хошет? Моя Таниа стал рожайт мужицкого дитя? Я беж пальто… — Он так и не договорил, что он собирается делать без пальто.

В комнате задвигались стулья, и Пугель, отскочив к двери, предупредительно раскрыл ее, а Николка не придумал ничего лучшего, кроме как выскочить на площадку лестницы и стоять там в постыдной растерянности, разминая новый свой картуз. Он слышал, как все вышли в прихожую, и Таня засмеялась на шутку, сказанную на прощанье благовоспитанным герром. Ее смех показался Николке льстивым, полным униженной благодарности за такое важное посещение. Николкин слух фильтровал по-своему воспринимаемые звуки и слова. Он слышал еще нерусскую фразу герра Мангольфа, тотчас повторенную переводчиком:

— Герр Мангольф говорит, что вы… э, тесновато живете! — и переводчик прищелкнул языком от приятного сознания, что так легко справился с поставленной задачей.

— Aber ich meinte etwas anderes. Ich wollte sagen, sie leben zu garstig! — поправил немец, ударяя на последнем слове. — Я кое-што понимайт по-русски, — прибавил он, хитро посмеиваясь. — Этот переводшик ошень враль. (— Тут до Николки дополз неприличный ему дым: немец курил сигару.)

Затем все, кроме Тани, вышли на площадку. Электричество на лестнице было испорчено, и Пугель освещал лестницу свечкой. Горячий стеарин капал ему на руку, но он не замечал. Снизу дуло пронизывающим сквозняком.

— Этой кто-о? — спросил Мангольф, тыча сигарой, как пальцем, в николкину сторону. Спросил он единственно из интереса к русским обычаям, и Николку обидел не столько небрежный сигарный тычок, сколько последовавший затем ответ Пугеля.

— Это… это так! — и, прибавив какую-то немецкую фразу, небрежно махнул на стоящего у стены с непокрытой головою.

Отделясь от стены, Заварихин с перекошенным лицом подошел к Пугелю.

— Если ты, кочерыжка, — начал он, смакуя всякие русские слова и пересыпая их для убедительности некоторыми иными, — еще раз на меня так махнешь, так я тебя бантиком завяжу. Понял? — и Николка в полной темноте, ибо Пугель выронил свечу, стал спускаться по лестнице.

— О! — удивленно произнес вслед ему Мангольф; во мраке лестницы одиноко и вопросительно тлел уголек его сигары.

Таня, прибежавшая к жениху полчаса спустя, застала его в беспричинном веселии. Заварихин сидел на койке в распахнутой жилетке и играл на гармони. Он был совершенно трезв, и веселье его было от злости, а потому пугал и угрожал нехмельной его разгул. Отстукивая сапогом в пол (— а на полу послушно подпрыгивал перед ним мутный язычок коптилки —), он пел азартно, сквозь зубы и в одну высокую ноту:

Эх, М'сква — М'сква — М'сква,
Золотые главушки,
Не снести моей головушке
Твоей отравушки…