Вор

— Нет, это только работа и работа… и немножко возможности сломать ногу! — засмеялась Таня. — Мне не жалко. Ребенка вырастить и сделать из него в наше время человека — это тоже нужная работа. Женщины, которые живут… ну, без ребенка, это плохие женщины! (— Она с горячностью отстаивала чуждые ей мнения, ибо жили еще в ней самой иные, неумерщвленные желания. Доломанова внимательно наблюдала, как путается в душевной неразберихе Таня, говоря о якобы не прославленном никем подвиге матери.

Она молчала и смилостивилась только после того, как Таня смолкла, ни зная уже, что сказать ей, кроме сказанного.

— На свадьбу-то позовете меня?

— Но ведь его там не будет! — Испугавшись своей оплошности, Таня заторопилась еще более. — Он письмо мне прислал… «Конфузно, — пишет, — тебе с вором знаться». Он ведь очень добрый человек!

— Он не добрый: он волевой, твердый… Храни вас бог от любви таких людей, как Митя. Любить для него — значит не презирать, а любит он немногих.

— Митя не презирает меня! — защищалась Таня, кидая слова куда-то в сумрак. (Доломанова ушла за ширмы, в противоположный угол комнаты.)

— Вы другое дело: вы ему как бы винтик, который его на месте удерживает. А иначе он всех перестал бы стыдиться: гордому чего стыдиться? Вы стыд его, Танечка! — Копошась за ширмой, она говорила, что прекрасен человеческий полет, но мудр лишь тогда, если и при столкновении с толстыми земными стенами не уничтожается вера и сила его. Видно было, что, произнося эту пропись, Доломанова думала о другом.

Вдруг Таня осторожно встала и пошла в угол, где скрывалась хозяйка.

— Что вы делаете? — тихо спросила она и, догадавшись, с отвращением покачала головой. — Зина говорит, что вы злая. Нет, но темная…

— А вы глупая, Танечка! — ответила та, не сразу выйдя из-за ширм. Вы жизнью оскорбляетесь: как же вы будете в жизни жить? (— Потом, присев к Тане на кушетку, она рассказала случай на детства. Девочкой она увидела темные пятна на простыне той рябой женщины, к которой на лето отправлял Машу старый Доломанов. Горела единственная лампада, был вечер. «Ничего, ничего, — утешала рябая плачущую, напуганную Машу. — Ведь это же сама богородица носила. Это называется время!»)

Таня с силой откинула ласкающую руку Доломановой со своего плеча и обиженно откинулась на спинку кушетки.

— Все просвещаете! Сперва Фирсов, потом Чикилев этот, теперь вы. Противно вам, что я нарочно не хочу знать об этом? Вы все думаете, что новые смыслы о человеке раскрываете, а на деле великое развенчание человека идет. Ха, человек есть только то, что он ест? Чикилевщина какая! Никогда в мире не было такого разочарования в человеке, как теперь…

— Ты брата своего, Танечка, семь раз видела, а возлюбила свыше сил, — сузила тему разговора Доломанова. — Неужели у тебя лучшего-то ничего нет в жизни?

Тут дверь раскрылась, и фирсовский голос спросил, можно ли войти. Потом объявилось шествие: впереди шел на цыпочках Донька с самоваром, который брызгался и шумел, распространяя уютное тепло и угольную вонь. Следом выступал Фирсов, имея в руках поднос с чайным прибором, салфетку подмышкой и услужающую улыбку на физиономии. Третьим шествовал заморенный кот, донькин приятель, обитавший вместе с ним в чуланчике.

— Пегас великого поэта! — представил кота Фирсов; но Донька сердито подхватил кота и убежал.

Пили чай под пискливые самоварные вздохи, говорили о Митьке.

— …се есть смерч, вызванный космической бурей, — вещал Фирсов, изредка справляясь с записной книжкой. — Солнце болело в эти годы великим недугом… Митька есть бедствие, ибо даже в мельницу ветряную не впрячь его: беспорядок, бескультурье, невыдержанность… и потому гибель. Он есть только чушка, из которой выкуется предок будущего человека. Но не истлеет живое: я, невеселый человек, утверждаю, что селезенка прежде всего угадает опасность и спасет мир. Перепрыгнув все эти годы, я говорю, что прекрасен человек и мудро устройство его. Живой и теплый, он ищет и ежеминутно творит кумира, не понимая, что сам он лучше всякого своего творения. Человек жив, а кумир мертв, даже когда владычествует…

Его прервал Донька:

— Там старички пришли за вами, — сказал он Тане, хвастаясь особой лакейственностью тона.

В прихожей ждал Пугель, которому Таня всегда оставляла адрес места, куда уходила. Мокрый от непогоды и чем-то приятно разволнованный, он еле сидел на стуле, пока Донька выискивал минуту войти в комнату. Таня рассеянно прощалась с Доломановой: известия, которые принес ей Пугель, разбудоражили ее кажущееся успокоение.

— Я как мальшик прыгал весь путь, — шепнул на ухо ей Пугель, а она чуть покачивалась, стоя с закрытыми глазами. — Ошень большие деньги. Я сшитал… если открыть табашни лавочка, можно прожить до ста два лет! (— Табачная лавочка Пугелю представлялась единственным местом, куда прилично было для Тани уйти из цирка.)

— Видите, — сказала Таня на прощанье Доломановой, — все-таки я знаю о Мите больше вас, потому что я женщина и люблю его. Прошлое можно простить, когда верят в будущее!