Но древняя трагедия борьбы отцов с сыновьями глубоко затрагивала чувства людей, будоражила их воображение. Мотив ошибки, неузнавания как причина борьбы еще сильнее обострял поэтическую ситуацию, тем более что народу, видимо, естественнее всегда казалась любовь родных, а не их ненависть.
А материал для самой возможности того, чтобы отец не узнал сына, а сын отца, для возникновения тайны давало недавнее прошлое. Эпосы рождались в эпоху, когда во многих странах на смену матриархату только еще приходил патриархат. Дети были более связаны с матерью, чем с отцом, но уже знали, что они — его наследники.
На общей почве из одинаковых семян вырастали одни и те же ростки — вот какой вывод напрашивается. И выходит, не Рустам скитается из страны в страну, а у каждого народа собственный Рустам. Если этот народ живет неподалеку от иранцев, он может взять у них для своего богатыря то же имя. Но тут переходит границу только имя героя.
…Я изложил теперь вторую из двух крайних точек зрения на путешествие сюжетов. Если согласно первой из них на любой земле почти каждая легенда — гостья, надевшая местный народный наряд, то согласно второй никакая молва не в силах одолеть государственных (или, до возникновения государства, племенных) границ, все сказки и легенды — домоседки, а границы между народами и племенами представляют собой невидимые глазу, но непреодолимые для слова стены.
Сейчас, после многолетних работ ученых, достаточно ясно, что истина не может оказаться до такой степени односторонней, как любая из этих двух точек зрения.
Может быть, я поспешил, назвав Кивви-аля, вслед за А. Н. Веселовским, эстонским Рустамом. Дело обстоит гораздо сложнее.
Эстонский Кивви-аль не потому убивает сына, что это до него сделал Рустам; но очень возможно, что часть силы Кивви-аля потому хранится под камнем, что Рустам долю своей силы отдал дэву. Это ведь очень важный для развития сюжета ход. Даже если у эстонцев сказание о Кивви-але возникло независимо от эпоса о Рустаме, эту-то деталь они скорее всего переняли у далеких иранцев. В общении между собой народы делились, как делятся сегодня, не только техническими, но и поэтическими находками.
И здесь оказывается верным то же правило, которое действует в истории распространения сугубо практических вещей. Зерно, повторяю, всходит только на уже возделанной почве. Сюжет приживается там, где, пожалуй, его могли бы уже и сами придумать, где есть те же страсти и ситуации, ю которых говорит пришедшая в гости сказка или легенда.
И само по себе сходство одного сюжета с другим нельзя считать основой для суждения о его заимствовании. Глубокий исследователь фольклора, крупный советский ученый В. Я. Пропп, отнюдь не отрицал способности сказок к путешествиям. Но он напоминал слишком пылким сторонникам «сказочного туризма», что разные варианты того, например, сюжета, который мы с вами знаем как сказку о царевне-лягушке, живут среди русских и полинезийцев, среди индейцев Америки и коренных жителей Африки. Значит, эта сказка родилась по меньшей мере дважды — в Старом и Новом Свете.
Хорошо сказал о совсем разных причинах, по которым могут напоминать друг друга сказки, мифы и легенды, французский лингвист и историк А. Мейе:
«Сказки о животных встречаются повсюду, сходство некоторых животных с человеком так очевидно, что вполне закономерно приписывать животным поступки, присущие людям, и тем самым выражать то, что не так просто высказать прямо. Эти сказки можно сравнивать между собой, чтобы определить их формы, характер, сферы применения и создать таким образом общую теорию сказок о животных. Соответствия, которые устанавливаются при этом, проистекают из общечеловеческих свойств, а различия — из разнообразия типов и различия в уровне цивилизации. Таким путем можно узнать кое-что о характерных, общих для человечества чертах, но ничего нельзя узнать о его истории. Если же рассматривать… индоевропейские мифы о напитке бессмертия, то получатся иные результаты. Мысль о напитке, который может давать бессмертие, слишком естественна, чтобы принадлежать лишь одному народу. Но когда у различных народов, говорящих на индоевропейских языках, обнаруживается в более или менее полных версиях миф о напитке бессмертия, сваренном в огромном чане, причем к нему присоединяются история невесты-изменницы и легенда о борьбе между богами и демоническими существами, то такая совокупность отдельных мотивов, внутренне никак не связанных, не может появиться случайно».
А. Мейе полагает, что разные индоевропейские народы унаследовали эту легенду от своих общих предков.
Да, со сказками, и народными, и созданными писателями, бывает по-всякому. Вот пример.
Американский писатель XIX века Вашингтон Ирвинг много путешествовал по Европе. В Испании его очень занимало наследство, оставленное маврами, много сот лет хозяйничавшими на большей части Пиренейского полуострова.
Вашингтон Ирвинг написал потом прекрасную книгу «Альгамбра». Открывает книгу «Легенда об арабском астрологе». Вот как она начинается: