Вода в решете. Апокриф колдуньи

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в субботу двадцать первого дня ноября месяца, в праздник Святого Стабиле, отца слова и отшельника с колонны Спата, в два часа утра, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал снова привести из тайной тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом.

С соблюдением всяческой секретности ей были зачитаны показания свидетелей из упомянутого прихода Сангреале, касающиеся смерти брата Рикельмо, и далее она была допрошена епископом сего трибунала доктором Аббандонато ди Сан-Челесте.

Она все отрицала с великими стенаниями, падала на землю, громко кричала и калечила себя по обычаю местных женщин, а кроме того, злословила и призывала в свидетели демонов, так что вновь возникло подозрение, что она невменяема.

Я отвергаю, отвергаю, синьор, самую бесчестную ложь из множества лжи, которой меня в ваших глазах очернили и которую вы приняли с радостью, желая, как нам говорите, положить конец этому общественному пороку и избавиться от зла, терзающего много лет всю округу, ибо зло, хотя бы причиненное тайно, никогда не остается без следа. Однако вы заботитесь о Интестини не из врожденной доброты сердца или из заботы о спасении несчастных вермилиан, которые, едва спасшись из пасти ереси, отнюдь не обрели обещанного успокоения. Я считаю, что движет вами только страх. В глубине души вы боитесь герцога, которого ничуть не трогают ваши душевные терзания и который послал вас сюда только для того, чтобы вермилион снова поплыл широким потоком. Если вскорости вы не приведете в движение веревки и коловороты, его гнев неумолимо обрушится на вас, поскольку в такие времена, как наши, охотники легко становятся дичью. И разве кто-то сказал, что викарий захочет защитить вас, ведь ему тоже нужен вермилион, чтобы окрасить в пурпур храмовые одежды и дорисовать умирающим святым кровь, которая никогда не поблекнет. Помимо того, герцога и патриарха беспокоит дерзость главаря бунтовщиков, который действительно может оказаться моим братом Вироне, а вы должны были слышать, что его уже начинают называть принцем рапинатори – не просто графским сыном, а принцем, словно он ровня вашему верховному синьору.

Да, мой добрый господин, я подтверждаю, что Вироне еще в детстве отличался великой дерзостью. Я видела ее, когда он бегал по холмам за нашими козлами, поднимая пятками тучи пыли в летние дни, когда воздух застывает в стекловидную массу, скалы колышутся и словно расплываются, выливаясь за пределы своих очертаний, и кажется, что стоит тебе отвести на миг взгляд – и все снова перемешается между собой, как было в самом начале; и тогда ты ощущаешь страх, как будто в раскаленном добела воздухе мы приближаемся к чему-то, что давно должно быть забыто. Но будьте уверены, что моего брата Вироне не преследовали такие мысли и он никогда не боялся. Иногда мне кажется, что все его мужество – это просто слабость, какой-то неочевидный недостаток, который заставляет его не видеть и не бояться того, что меня пугает. Тем не менее мы оба были тогда слишком малы, чтобы понять природу страха или храбрости и предчувствовать в себе будущее, хотя оно уже зарождалось в глубине наших тел, потому что, синьор, просветленные знают: все мы отчасти женщины, носящие во чреве некую изначальную, еще неосознанную вину. И да, был еще младший из моих братьев, Сальво, тихий, терпеливый ребенок, который все видел и все сносил на своих плечах.