Вода в решете. Апокриф колдуньи

Ответствую далее, что вы не сможете разобраться в нашей лжи, потому что никогда не сидели вокруг костра на зимнем поле, куда все приносят свои кусочки историй, после чего, прижимаясь друг к другу и дрожа от холода, складывают слово за слово, будто наспех сооружая из сухих веток шалаш, что защитит их от вихря. Вам никогда не доводилось побывать в таком месте, синьор, и отведать зимнего вина, когда оно все быстрее совершает круг вокруг костра, переходя из рук в руки, а щеки разгораются, губы становятся влажными, и в глубине тела просыпается приятный жар, который уже не выветрит вихрь. По утрам все расходятся в разные стороны, помимо снов унося с собой чужие слова. Но вы, привыкшие лишь к тесной панораме камня, позолоты и благовоний, никогда не бывали в таком месте. Вы не понимаете, что слова нельзя остановить. Никто, добрый синьор, даже не пытается сделать этого, потому что сказка оживает во мраке и вместе с мраком гаснет. Между тем ваши книги, сшитые из мертвой кожи и мертвых слов, никогда не сдохнут, хотя вы бы спрятали их в темных залах, подвалах или секретных тайниках. Они продержатся там долгие годы, как икра саламандры, которая высыхает и исчезает среди камней и пыли, пока на нее не упадет капля дождя, и тогда она снова набухнет и наполнится жизнью. Так же обстоит дело и с вашими монашескими книгами, о чем очень хорошо знал мой дядя Ландольфо, когда решил над вами посмеяться, впрочем, сделал он это по собственному замыслу и без моей подсказки, так как не узнал он племянницу в той старухе, какой я стала. Ибо не верьте, что общая кровь зовет к себе и узнается даже через каменные стены. Нет, мой добрый синьор. Кровь молчит так же упрямо, как и все остальное, и даже моя обида не сможет склонить ее к крику.

Поэтому я подтверждаю, что дядя Ландольфо не говорил со мной, хотя с инквизитором Рикельмо, как вы знаете, он оказался более разговорчивым. Впрочем, не удивляйтесь его равнодушию, ведь и раньше я не знала от дяди ничего хорошего. После смерти моей матери он оставил меня вместе с братьями во власти Одорико и его мерзкой супруги, дожидаясь, пока я сдохну. Пристав успокоил совесть и вывез моих братьев, в глазах всего мира возложив на меня вину за то, что произошло на склоне Сеполькро. На холмах вокруг Интестини по-прежнему стояли лагерем королевские солдаты и чутко внимали всем звукам, доносившимся со стороны шахты, и потому он не мог ни в чем упрекнуть старейшин и своих ценных вермилиан. Моя мать была мертва и больше не могла заступиться за меня. Мой дядя и его почтенные соседи, которые отличились на Сеполькро, на следующий день без страха поднялись с постелей и отправились выбивать кирками свою безопасность. А мне тем временем приходилось мыть корыта и выгребать навоз из коровника, пряча слезы от ежедневных насмешек. Повторяю, мой дядя Ландольфо и его родня – а тогда еще живы были оба его младших брата, один из которых жил под крышей Ландольфо, а другой водил по южному тракту овец, перемещаясь согласно лунному циклу вслед за свежей травой, – не раз приходили в трактир Одорико, чтобы отпраздновать конец знойной недели. Но ни один из них не бросил мне ни корки хлеба, ни обглоданной кости. Такова правда о моем дяде Ландольфо, который покончил с собой от измождения и страха. И я думаю, что, возможно, он думал обо мне в последний час, когда догнала его смерть его собственной сестры.

Нет, не верьте, что Ландольфо узнал меня и из-за этого должен был умереть. Также неверно, что он поделился с другими своими подозрениями, как теперь утверждает его супруга Текла, являющаяся одновременно двоюродной сестрой и кумой Мафальды. Они обе замышляют мою погибель, обвиняя меня в том, что я колдовством побудила Ландольфо запереться в том подвале, где умер мой дед, как будто он сам по себе с каждым днем все больше не уподоблялся своему родителю. Ибо вам следует знать, что, как только в нашей деревне появился падре Фелипе, мой дядя устроил себе укрытие возле хлева и спал там, сидя на неотесанной табуретке, прислонившись к стене и сложив руки на коленях. Он сторонился своей жены и отрекся от дома задолго до вашего приезда, за что злились на него и сыновья, и брошенная жена. Вы наверняка слышали, что она приходила ко мне за порошком, который, если подлить его в вино, снова привлечет к ней супруга. Сами видите, что для нашей набожной Теклы, как и всей остальной этой лающей шайки, страх Божий – это лишь изношенный кафтан, весь в заплатках, потертый и порванный колючками, который надевают, когда сильнее подует ветер или наступит слякоть, но при более благоприятной погоде немедленно забрасывают в угол, где он будет гнить между старых бочек и расколотых корыт и покрываться плесенью, пока с улыбкой фальшивого милосердия не отдадут его в обмен на молитву нищему, потому что даже от старых лохмотьев не избавляются здесь без прибыли.