Вода в решете. Апокриф колдуньи

Ответствую, что да, я обвиняю жителей деревни Киноварь, обвиняю их в том, что они сговорились, замыслили и участвовали в том отвратительном преступлении, коим является смерть монаха Рикельмо. Они убили его, чтобы отвлечь от себя опасность неотвратимого наказания, которое обрушилось бы на них из-за его нелепых обвинений. Затем они облекли его смерть в одежды подлой насмешки, желая отомстить за нанесенные им страдания и отвести от себя подозрение. Из легковерия Рикельмо они заключили, что, если подкинуть монахам вкусную добычу, те начнут преследовать по лесам и холмам демонов на жабьих лапках и крылатых ведьм, вместо того чтобы заняться реальными убийцами. Поэтому они навтыкали в ветки вокруг решетки пучки черных перьев, наверняка выдернутых из петушиных хвостов, и я знаю, что падре Фелипе тщательно их собирал, пока – из опасения, что и его уже где-то ждет подобающая решетка или саженный вертел, – не скрылся вместе с наместником Липпи ди Спина в замке. И затем оба принялись слать срочные письма вашему викарию, умоляя о помощи и духовной поддержке, а четыре деревни просветленных с каждым днем как будто уменьшались и затихали.

Я ответствую, что после убийства инквизитора Рикельмо снова все, кто могли, сбежали в горы, прихватив с собой те мизерные пожитки, что можно унести на собственном горбу. День ото дня нас становилось все меньше. Беглецы исчезали так бесшумно, словно где-то за деревенской стеной они нашли невидимую для других щель в мироздании – ибо мир напоминает подворье, небо – его крышу, а солнце – лампу, что никогда не гаснет, – и проникали через нее совсем в другое место, не оставив после себя ни малейшего следа. Все это происходило тихо, спокойно и почти незаметно. По утрам мужчины по-прежнему отправлялись в Интестини, женщины кровоточили в своем месячном недуге, дети плакали в колыбели, скрипели коловороты и перед дойкой ревел скот, однако с каждым днем наша жизнь иссыхала и распадалась, как это происходило с телами прокаженных, когда о них заботилась моя мать. Но, как вы знаете, при Индиче уже давно нет прокаженных, наша деревня разорилась, и у нас не найдется достаточно зерна, чтобы кормить их, потому что вермилион теперь течет тонкой струйкой, как кровь из раненого зверя. И нет, не думайте, что я виню в этом исключительно герцога, наместника и всех слуг сего трибунала, потому что мы, просветленные, стали истекать кровью значительно раньше. Возможно, на Тимори, где наши вермилиане стояли в одних рядах с людьми Корво и его братьями, хотя им нельзя было покидать свои деревни и привлекать к себе внимание всего мира. А может быть, в день моего позора на Сеполькро или раньше, когда старейшины преклонились перед королем Эфраимом, кто теперь это поймет? Однако я думаю, что те, кто не сбежал через трещины в деревенской стене, через дыры от вынутых камней или прорехи в крыше, – все те, кому не хватило смелости или злобы уйти, – со странным облегчением взирали на то, как вы въезжаете в поселения на своих мулах, покрытых черными чепраками, и с большими хоругвями святых мучеников, что должны были защитить вас от зла, которое вы ожидали здесь обнаружить. И думаю, что многие из нас тогда испытывали радость, потому что время начинало наконец для нас завершаться.

Такова правда, произнесенная под присягой рекомой Ла Веккья и подтвержденная ею как записанная верно, без каких-либо изменений и искажений. Поскольку же она остается неграмотной, по прочтении я засвидетельствовал это своей рукой.

Затем ее вразумили и отвели в тайную тюрьму.

Записано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

XXVI