Вляп

Фатима, вроде, довольна, сначала шипела, теперь успокоилась. Она служанка, я — типа, госпожа. Она сзади держится, но я дороги не знаю.

Чуть кто навстречу — сразу вперёд выдвигается. Секьюрити. Из-за её спины — и не видать, и не слыхать. Мне под чадрой платочек беленький повязали, «крестьянкой». Уши закрывает. Ничего не слышно. Какой-то мужик нас остановил, что-то Фатиме рассказывает. Потом поклонился и пошёл. Фатима ему в ответ головой поклон на «три четверти», а я как-то на зелёную травку загляделся. Как она меня потом чихвостила…!

— Ты почему не поклонился?! Ты здесь кто?! Мышь бесхвостая! А это — боярыни кравчий! На подворье — в первом пятаке!

Здесь так счёт ведут. Не пятёрками, а пятаками. Потом задумалась и говорит:

— А может — и правильно. Хотеней — боярыни любимый внук. А ты Хотенею — любимый наложник. Как боярыня помрёт — подворье Хотенею отойдёт. Со всеми слугами да холопами. Тогда и этот тебе будет в ножки кланяться. И ко мне — с уважением.

Оглянулась воровато — никто не слыхал, как она о хозяйкиной смерти судит, и добавила:

— Только если Хотеней от тебя отстанет, этот же кравчий тебя… и нас — прислужниц твоих… Все они… — в куски порвут, в грязь затопчут.

И добавила, пугаясь собственной смелости:

— Ты уж расстарайся. Господин.

Вот так!

Первый раз меня в этом мире назвали «господин». Учили-лечили, били-ругали. В холопы продали, ошейник одели. И вот… Дослужился.

Что ж, деваться некуда. Расстараюсь.

Причина смелости Фатимы прояснилась быстро — она во дворе услышала новость: Хотеней Ратиборович всех своих наложников гречникам продал. Лёд на Днепре сошёл, кто в Киеве зимовал — на юг собираются. Вот Хотеней им товар и сбросил. Хорошую цену взял. Да и товар хорош: чистенькие, сытые, работой не заморённые, к теремной службе, к усладе господской приученные.

Я как представил себе колонну из трёх десятков Хотенеевых наложников… локотки за спиной связаны, через ошейники — верёвка и… пошли детишки строем на экспорт.

«Я помню тот Ванинский порт
И крик пароходов угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы».

Бр-р…

Я всё понимаю. И лодия — не пароход, и Крым — не Колыма. У детей этих впереди сплошь курорты: Крым, Анталия, Корфу, Стамбул… Мои соотечественники немалые деньги платят, толпами туда отдыхать ездят. Но… одно дело на пару недель со своей семьёй, другое — одному и без возврата.

Разницу между туризмом и эмиграцией я ещё в той жизни хорошо прочувствовал. А когда ты не иммигрант, пусть и беженец, а вообще раб из варварской страны… Хотя…

Детишки ещё маленькие, на галеры да в каменоломни не годные. А там — айва с изюмом растёт. Будут где в прислуге. И будет какой-нибудь чёрный бородатый грек их раком ставить. По возникновению настроения. В промежутках между стрижкой овец и сбором винограда.

С другой стороны — куда Хотенею их девать? Назад по весям раздать? — Ага, их там сильно ждут, булок сдобных напекли. Которых сами отроду не едали. Там своих ртов голодных… А после такого специфического служения на боярском дворе. Наложники… Задразнят. Да и сами они… После боярского терема в полуземлянку смердячную, сырую, тёмную, вонючую…

На подворье оставить — кормить надо, надо у тех же смердов хлеб брать. У их же братьев и сестёр отнимать. А у смердов закрома не бездонные. Этих кормишь — других, хозяину для дела нужных, в дом не возьмёшь. Да и избалуются они от безделья. Сами друг на друга залезать начнут. Друг друга нагибать и верховенство своё доказывать. И вообще — безобразничать от скуки.

Так что, Хотеней мой всё правильно делает. Только мне как-то…

Было ещё одно «как-то».

Прежде я Хотенея обожал. Боготворил. Восторгался. Господин мой, свет мой, повелитель и владетель. Высшая сила, высшая мудрость. Единственный. А вот после того, как я ему навязался, поигрался и не дался… После того, как я увидел, что могу заставить его сидеть где хочу, дышать как хочу… На всякие дела важные ехать — не ехать…

Конечно, он для меня в этом мире по-прежнему — единственный. Я и живу-то только милостью его, он и красив, и силён, и вообще — муж добрый и ярый… Но… не «божество».

Интересно, я столько раз, в разных вариантах слышал, как мать или подруги поучали девушек:

«Ты ему только дай — он тебя и уважать потом не будет. Они все так: увиваются, слова говорят. А получат своё — смотреть не хотят».

Но всё — в эту сторону. А вот обратного, когда «я — дала, а он — упал».

Не у него «упал», а у неё. В её глазах… Как-то такого слышать не приходилось.

Третье «как-то» состояло в… нашем «однополом браке». Ещё пару-тройку десятилетий назад отношение к этому в моей России было абсолютно и однозначно отрицательным. Я так и вырос, говорить не о чём. Да и не интересно.

Потом как-то начало меняться. Успехи демократии и просвещения, «все люди братья», а некоторые «братья» ещё и «сестры»… Но меня это всё не… не колыхало. Что я, свежий дембель-десантник на празднике ВДВ?