Владукас

Она насмешливо повела бровью, уверенная, что ее слова вызовут всеобщий смех, но ошиблась. Класс угрюмо молчал. Никто не подал ни одного звука. Только Стася покраснела как маков цвет, вышла из-за парты, взмахнула косичками и побежала к выходу, не оглядываясь. Хлопнула дверью и исчезла.

Стефа спокойно посмотрела ей вслед, прошлась до порога, прикрыла плотнее дверь и так же спокойно, как ни в чем не бывало, начала урок. Однако он шел вяло и скучно. Ученики отвечали плохо, часто невпопад. В классе стояла сонная, неприятная тишина. Стефа поняла, что между нею и ее питомцами встала стена отчуждения, которую возвел русский батрачонок, и она еще больше возненавидела его.

18

…А я в это время сидел за кухонным столом в ожидании обеда. Мама рядом со мной. Зося разливала по тарелкам дымящиеся щи. Йонас нарезал хлеб и вот уже зачерпнул из своей тарелки первую ложку, давая понять, что можно всем приступать к еде, как вдруг открылась с улицы дверь и на пороге появилась паняля учительница. Щеки ее пылали румянцем, глаза сверкали злыми огоньками. Повернув ко мне голову, она резко, повелительным голосом крикнула:

— Владукас!

Я обернулся на крик. Учительница сделала шаг вперед и наотмашь ударила меня ладонью по щеке.

Все за столом оцепенели от неожиданности и удивления. У мамы выпала из рук ложка. А я до того растерялся, что в первую минуту потерял способность соображать. В глазах зарябило, а щека, как вспыхнувшая спичка, загорелась огнем. В ушах звенел отголосок пощечины. Потом словно из-под земли я услышал глухой мамин голос:

— За что вы его, паняля учительница?

— Он знает, за что! — высокомерно ответила гордая Стефа, щуря злые глаза.

— Нет, не знаю! — крикнул я отчаянным голосом.

— Не знаешь?! — топнула каблучком разъяренная Стефа. — Ты вор!.. Ты украл мое сало, — заявила она.

Слово «вор» ударило меня больнее, чем пощечина. Я так и прилип к стене, возле которой сидел. Глаза заморгали. В горле закипели слезы обиды за несправедливо нанесенное оскорбление, и кухня поплыла передо мной, как в мареве. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, раздался голос мамы:

— Не может быть, паняля учительница. Мой сын никогда не позволит этого. Тут какое-то недоразумение. К тому же мы здесь хорошо питаемся. Зачем же ему воровать ваше сало?

— Он вор, вор!.. Все равно он вор!.. — закатила истерику Стефа, не желая ничего понимать.

— Позвольте узнать, где лежало ваше сало? — спросила мама.

— В амбаре… Он залез туда и украл… Вор!

— Сколько же у вас пропало сала?

— Много, — последовал машинальный ответ. — Да, много!.. Килограммов пять…

— Но ведь ребенок не мог столько съесть!

— Не знаю, мог или не мог, но он вор… Я случайно приметила свое сало и сегодня этой приметы не обнаружила…

Такое объяснение показалось несерьезным, очевидно, и для самой учительницы. Она смутилась, хотела что-то добавить для разъяснения, но так ничего и не сказала, раздражительно дернула вязаным фонариком кофточки и ушла в свою комнату, прихлопнув двери.

Только теперь я, наконец, пришел в себя, вскочил с лавки, размазал кулаком слезы по всему лицу и крикнул на весь дом:

— Вруны! Больше я жить у вас не буду!

Схватил со стены свое пальто, шапку и выбежал на улицу. Отчаяние, горькая обида, сознание безысходности своего положения пробудили во мне звериный инстинкт, и ноги сами понесли меня, как затравленного волчонка, в лес, темно-синей грядой видневшийся за усадьбой Каваляускасов. «В лес! В лес!.. В дремучий лес!..» — откуда-то слышал я дикий и старый, как мир, зов, несшийся ко мне через века. «А что же ты собираешься делать в лесу?» — вдруг спросил меня другой, более спокойный и разумный голос, сидящий во мне. «Буду там жить!» — дерзко ответил ему затравленный волчонок. «Но ведь в лесу холодно. Ты замерзнешь, пропадешь», — все так же спокойно твердил второй внутренний голос. «Пусть замерзну! Но к Каваляускасам я больше не пойду. Не хочу видеть этой злой учительницы. Я же не воровал у нее сало. Может, кошки у нее то сало стащили, а я виноват… Может мышка примету отгрызла… А может, и вовсе никто не воровал у нее это сало — просто так врет… от злости…»

Я бежал все дальше и дальше от дому, не разбирая дороги, проваливаясь в снег, падая и вставая. В деревянных колодках ноги начали мерзнуть. Появилась усталость. Но я все бежал. А куда — этого я и сам не знал. Одно только мне было ясно — к Каваляускасам возвращаться нельзя. Там я чужой. Опозоренный. Вор. А поэтому и делать там нечего. Было холодно, но согревала обида, горячими ручейками вливавшаяся в продрогшее тело. Она же придавала мне силы и заставляла бежать, заглушая во мне голос разума.